В этот же день с Ерофеевым познакомился поэт Игорь Иртеньев, который по нашей просьбе написал об авторе «Москвы — Петушков» небольшой мемуарный текст: «Впервые я увидел Венедикта Ерофеева в 1989 году на премьере спектакля „Вальпургиева ночь“, поставленном по его пьесе на сцене студенческого театра МГУ. Там же и был ему представлен. Позже, по его просьбе, дружившая с ним Таня Щербина привела меня к нему в квартиру на Флотской, где он жил с женой Галей. Он полулежал в постели, прихлебывал принесенный нами коньяк и благожелательно улыбался своей удивительно светлой улыбкой. Уже потом я от его подруги Наташи Шмельковой узнал, что ему нравились мои стихи, а еще несколько лет спустя в его интервью прочел, что из тогдашних молодых поэтов, кроме меня, он отмечал Витю Коркию и Володю Друка
[942]. Тогда я еще этого не знал и, должен признаться, сильно его робел — еще бы, живой классик, автор, без особого преувеличения, великой книги. Насколько помню, прочел пару своих стихов, за что был поощрен уже упомянутой улыбкой. Общаться с ним было, конечно, непросто — помимо собственного зажима мешал этот неестественный, как у робота, голос.
Через несколько месяцев я навестил его в НЦПЗ — научном центре психического здоровья, где знакомые психиатры накануне вывели его из очередного запоя. Не помню, о чем мы говорили, вернее, говорил-то практически только я, причем боясь остановиться, чтобы опять не возникло этой мучительной паузы. Я принес ему почитать рукопись Александра Кабакова „Подход Кристаповича“, к слову сказать, одной из лучших его книг, которую Ерофеев при следующем моем посещении совершенно незаслуженно расчехвостил: „А я скажу, что мне это совсем не нравится, а я сейчас топну ногой!“ Нужно ли говорить, что спорить я с ним не стал.
Последний раз видел его уже на отпевании в церкви Донского монастыря. Спустя три дня после рождения моей дочки Яны. Она родилась ровно в день его смерти».
Спустя несколько недель после премьеры «Вальпургиевой ночи» вышел журнал «Новый мир» с рецензией Андрея Зорина на «Москву — Петушки». По свидетельству Тамары Гущиной, сам Ерофеев считал этот отклик «лучшей статьей о себе»
[943]. «С Ерофеевым я не был знаком (видел живьем его один раз из зрительного зала), — вспоминает Зорин, — но с 14 лет был помешан на „Москве — Петушках“, практически знал книгу наизусть, и когда она была, наконец, легально напечатана, предложил И. Б. Роднянской, которая заведовала отделом критики в „Новом мире“, написать рецензию на нее (и на обе повести Саши Соколова — другого важного для меня автора 1970-х). Она согласилась, рецензия прошла, насколько я помню, легко, никаких трений ни на каком уровне не было (по Соколову как раз небольшие были)»
[944].
25 марта Ерофеев присутствовал на премьере свой трагедии в московском театре на Малой Бронной. «После спектакля и до всеобщих актерских чаев я полчаса говорил с глав<ным> режиссером и на многое ему пенял, что заметно возымело действие», — рассказывал Ерофеев в письме к Тамаре Гущиной от 30 марта
[945]. В апреле этого же года пьеса была опубликована в журнале «Театр», а 21 октября состоялась ее премьера в студенческом театре МГУ. «„На шестибалльной шкале я даю этой постановке 5,7“ — промолвил автор пьесы в ответ на мой захлёб, — вспоминает Лиля Панн разговор с Ерофеевым после спектакля. — Это немало, спектакль МГУ ему понравился больше, чем в театре на Малой Бронной». «Он нам баллы ставил! Как в фигурном катании: 5,7–5,4 — 5,9… Я, честно говоря, уже не помню, что он поставил нашей музыке, — вспоминает Алексей Кортнев. — В то время мы работали в Студенческом театре МГУ, в том числе и как драматические артисты <…> Валдис Пельш играл Бореньку Мордоворота. Естественно, написали к спектаклю музыку. Сам Венедикт Васильевич производил очень странное впечатление. Может быть, просто из-за своего механического голоса, этого аппаратика-мембраны. Он был непредсказуемый. <…> Однажды у нас в театре специально для Ерофеева решили устроить читку стихов. Пришел мэтр с супругой, все наши собрались. Дрожащим голосом первый рифмотворец начал читать свои произведения. Когда закончил, от волнения у него просто тряслись руки. „Ну что, Венедикт Васильевич?“ — спросили у мэтра. Мэтр приложил руку к горлу и изрек: „Это х…я!“. Все были просто в шоке. Галина Павловна ахнула и стала пенять мужу: „Да ты что, с ума сошел? Нас же друзья пригласили… Не можешь повежливее?“ Ладно. Вышел следующий автор, в совершенном ужасе, что-то там продекламировал… „Это х… — спокойно повторил ВВ. — А ты, жена, молчи!“»
[946]
«Все вокруг трепетали, а он вел себя как утомленный славою классик, — рассказывает Сергей Чупринин о своей встрече с Ерофеевым после премьеры. — Мною не заинтересовался, спасибо за статью в „Трезвости и культуре“ не сказал, ничего дурного не сказал тоже. Выпил, никому не предлагая, ритуальную стопку, вяло пожал мне руку и убыл из круга впечатленных поклонников. Стопка была у него своя и с собою, видимо, серебряная». На следующий день, 22 октября, спектакль по «Москве — Петушкам» был впервые показан в Московском экспериментальном театре-студии под руководством В. Спесивцева.
Летом 1989 года вышел тот самый альманах «Весть», о котором вспоминает Чупринин «<Н>евероятно, но <…> разрешено первое кооперативное издательство <…>, созданное под благим нажимом Вениам<ина> Каверина. Первой книгой, изданной коопер<атив>но будут мои „Петушки“, по настоянию того же Каверина», — с воодушевлением писал Ерофеев сестре еще в 1988 году
[947]. «Вениамин Александрович Каверин пробивал этот альманах, как он говорил, „чуть ли не головой“, — рассказывает Ирина Тосунян. — Я поняла, что альманах был ему принципиально важен. Очень был увлечен и самой идеей, и ее участниками, и рукописями. „А вы знаете, — спросил он меня при первой встрече, — что скоро в альманахе „Весть“, к которому я имею отношение, выйдет „Москва — Петушки“ Ерофеева?“ Самому Ерофееву при мне он дал только одну характеристику — „неординарный“». Каверин совсем немного не дожил до выхода альманаха, в котором «Москва — Петушки» были напечатаны почти без купюр, но почему-то — с жанровым подзаголовком «повесть». «Благодаря альманаху „Весть“ Венедикт Ерофеев хотя бы последний год прожил во славе и признании, — пишет издатель этого альманаха Александр Давыдов. — Помню его на банкете в ЦДЛ в честь выхода „Вести“. Как он сидел за столом, довольный и благостный, рядом с Окуджавой, Самойловым, Черниченко, то есть причисленный к мэтрам. При его подчеркнутой независимости, для него это важно было — и кто ж осудит?»
[948] «Тосты, при общем поднятии, Булата за мое здоровье», — удовлетворенно отметил Ерофеев в блокноте
[949]. «Познакомился с Ерофеевым. Это красивый и очень больной человек», — записал в этот день в дневнике Давид Самойлов
[950].
