Юлий Ким:
Про Москву с Петушками я прочел году в 1972-м, в самиздате еще, и сразу подумал: «Гоголь!» Потому что «Мертвые души» — поэма и «Петушки» — поэма. От восторга я даже сочинил стихи, которые заканчивались так:
Ах, Веня! Где же наш журнал?
Да вот он: ручка и бумажка,
Да сам-третей поэт-бедняжка.
Не-член. Не-профессионал.
Журнал назвали так уныло
Жестяным словом «самиздат».
Тут ход исторьи виноват.
Пиздец. Начальство утвердило.
Зато корысти никакой,
Окроме гордости и чести.
Плетнева просьбами не ести
И к Бенкендорфу ни ногой.
И Бенкендорфу полный рай
Без суеты хватать за жопу
Нетитулованную шоблу
И отправлять в далекий край:
Кого — в Сибирь, кого — в Европу.
А деньги…
Деньги — денюжки-и…
Ах, Веня! Кто оценит слово
Поэта? Деньги — пустяки:
Хоть десять тыщ за «Годунова»,
Хоть с маслом шиш за «Петушки».
Лев Рубинштейн: «Я прочитал „Петушки“ то ли в 1972-м, то ли в 1973 году, в Москве, в самиздате, разумеется. Помню, что однажды листочки из основательно потрепанной папки рассыпались в вагоне метро. Поздно вечером. И какой-то не очень трезвый, но дружелюбный дядька помог мне их собрать, совершенно не поинтересовавшись, что же на этих листках такого было. А ему-то зачем? Бумажки и бумажки…»; Сергей Иванов: «В 1973-м на филфаке МГУ самиздатную рукопись дал почитать однокурсник Андрей Зорин. В обмен на „Николая Николаевича“ Алешковского. Помню, в момент обмена (на „Большом Сачке“)
[501] подошла Наташа Нусинова и полюбопытствовала: „Что это у вас?“ На что Зорин одними губами произнес: „Forbidden!“
[502]»; Виктор Матизен: «Году в 1973-м или 1974-м в новосибирском академгородке, знакомый привез из Москвы подслеповатую машинописную копию. Читали вслух и взахлеб»; Софья Богатырева: «Поэму „Москва — Петушки“ в моем поколении и моем кругу знали чуть ли не наизусть, растащили на цитаты, которыми щеголяли к месту и не к месту. „И немедленно выпил“ заметно повысило потребление алкоголя в нашей компании, „коса до попы“ почиталось завидным комплиментом женской красоте, даже если вместо косы имела место короткая стрижка, „иду-иду, а Петушков все нет и нет“ бормотали себе под нос по дороге к метро и т. д. и т. п.».
Соответственно, и воспринимался теперь Венедикт теми, кто его впервые встречал, уже не просто как «умный, прелестный» человек, а как автор прославившейся в самиздате поэмы. «Я познакомился с Ерофеевым в Пасху 1970 года на квартире Андрея Петяева во Владимире, — вспоминает Андрей Архипов. — Мы (несколько друзей) в тот же день прочитали вслух „Москву — Петушки“ по рукописи (тетрадка в клетку в 96 страниц, исписанная от первой до последней клеточки), а Ерофеев дремал в другой комнате. Понятно, что первое впечатление было скорее от книги, чем от человека»
[503]. «В пору создания „Петушков“ личного знакомства не было, но были общие знакомые, общая среда зачинавшегося самиздата и диссидентства, и юноши-отроки из близких семейств были первыми размножителями на машинке „Петушков“, „Моих показаний“ Толи Марченко и т. п., — а я был среди первых читателей, — пишет философ Сергей Хоружий. — Единственная личная встреча. Имеет точную дату числа и месяца, но без года (около 1970-го?). Я — в гостях у малознакомых молодых людей из диссидентской среды. Хозяин Павел занимается переправкою в Израиль русейших людей, членов старинной секты иудейского толка в глуши Воронежской губернии, снимает полуподвальную комнатку где-то на Первой Мещанской, которая еще не Проспект Мира. Окно — в большой двор, время, как мне кажется, — ближе уже к утру, рассвет брезжит, — и в неверном его свете мы видим, как по пустынному двору с другого конца в нашу сторону мерно шагает высокая фигура, близится, пригибается и вступает в наше окно. То был он — высокий, красивый, с хорошими манерами. В компании, помнится, говорил в основном со мной, но я тем разговора, увы, не припоминаю вовсе. Думаю — о литературе, политики оба мы не любили, а тут общность вкусов явно была. Вероятно, и о философии, о чем говорит плод встречи. Вот его инскрипт на книге О. Шпенглер. „Причинность и судьба“ (Пб., 1923): „Сергею Хорунжему дарю за полтора червонца этого гнусного апологета неметчины вечером 27/VII, в надежде утром 28/VII опохмелиться на полтора червонца. В. Ерофеев“».
До абсурда ситуацию знакомства со «знаменитым автором „Москвы — Петушков“», по обыкновению, довел гаер Тихонов. Ерофеев рассказывал Л. Прудовскому: «Я, допустим, сижу во Владимире в окружении своих ребятишек и бабенок, и вдруг мне докладывает Вадя Тихонов: „Я познакомился в Москве с одним таким паразитом, с такой сволотою“. Я говорю: „С каким паразитом, с какой такой сволотою?“ Он говорит: „Этот паразит, эта сволота сказала мне, — то есть Ваде Тихонову, — что даст… уплатит 73 рубля (почему 73 — непонятно) за знакомство с тобою“. То есть со мною. Ей богу»
[504]. Речь Тихонов вел о литераторе и известном богемном человеке Славе Лёне
[505]. «То есть Лён прочел „Петушки“», — уточняет далее Прудовский. «Ну да, — отвечает Ерофеев. — Я удивился, а Лёну поэт Леонид Губанов
[506] сказал: „Вот если Вадя Тихонов, который хорошо с ним знаком…“ — вот тогда он и залепился со своими 73 рублями»
[507]. Игорь Авдиев вспоминал, что подобные знакомства предприимчивый ерофеевский оруженосец поставил на поток: «После успеха поэмы Тихонов стал „продавать Ерофейчика“ направо и налево. Стоило Венедикту появиться у Тихонова на Пятницкой улице, как „продавец“ начинал раззванивать по Москве: „Хотите Ерофеева — тащите семь бутылок, познакомлю…“ <…> Таковы были самые первые и, пожалуй, самые весомые гонорары в небогатой издательской практике Венедикта»
[508].
