Также Ирина Делоне вспоминает, что именно она добилась получения Ерофеевым паспорта и военного билета: «Паспорта у Венички не было и получить он его не мог, поскольку давно потерял, так же, как и военный билет. А еще он говорил, что во времена Робеспьера паспорт мог заменяться просто свидетельством о гражданской благонадежности, а у него и ее нет. И все же отрадно жить в стране, где имущественный ценз не имеет ни политического, ни психологического значения. Но вот какое чудо, в которое трудно сегодня поверить, однажды произошло в августе 75-го
[632]. Я достала в „Березке“ огромную бутылку какого-то сверхдефицитного заграничного джина или коньяка и, главное, невиданный тогда складной японский зонтик, и по наводке Вениных друзей мы с ним поехали в Павлово-Посадское отделение милиции. Мои подарки буквально сразили начальника паспортного стола, и он в течение одного (!) дня (фотокарточки мы предусмотрительно захватили с собой) выписал Ерофееву настоящий паспорт гражданина Советского Союза! Мы не верили своим глазам, но факт был налицо. И этот факт был чудом!» По другой, более распространенной версии, паспорт и военный билет Ерофееву выправила сама Носова. «Как я ему потом добыла паспорт — это отдельная история. Я тогда способна была пробивать всякие стены»
[633].
Так или иначе, но в октябре 1975 года Венедикт Васильевич Ерофеев формально превратился в полноценного советского гражданина. Нужно сказать, что его отношение к советской власти не отличалось особой последовательностью. В молодости Ерофеев был настроен вполне антисоветски. «Меня особенно поразило его негативное, нигилистическое отношение к Ленину», — вспоминает ерофеевский товарищ по Орехово-Зуевскому пединституту Виктор Евсеев
[634]. «Он никогда не был диссидентом и никогда не занимался этим скрупулезно, но он ненавидел советскую власть, — рассказывает о владимирской юности Ерофеева Борис Сорокин. — И скрыть этого не мог, да и не старался особенно. И что-нибудь да прорывалось. Он считал, что это идиоты, которые если попадут в такие условия, которые они ставят другим, на них смотреть будет страшно. Он меня очень заразил этой ненавистью к большевикам. Это я от него воспринял — говорить о большевиках все, что о них думаю»
[635]. «В доме вообще часто велись разговоры о политике. Вена, показывая на меня, говорил: „А она большевичка!“, — вспоминает Тамара Гущина. — Как-то раз, еще задолго до перестройки, мы сидели вдвоем, и он неожиданно сказал: „Фанатиков надо душить в колыбели!“ — „Кого ты имеешь в виду?“ — „Ленина и Гитлера“. Я была шокирована: „Ты, наверное, хотел сказать „Сталина и Гитлера“?“ — „Ну, как ты не можешь понять, что Сталин целиком вышел из Ленина?“»
[636]
«Летом 1968 года я собиралась поступать в Московский университет на юридический факультет, — вспоминает Галина Новская. — Ерофеев увидел у меня на столе контрольные работы с подготовительных курсов и сказал буквально следующее: „девочка, — он так ко мне обращался, — подумай, куда ты лезешь. Сейчас такие же, как ты, студенты проводят демонстрацию на Красной площади против ввода войск в Чехословакию, а ты собираешься поступить против своей совести“. — Я тогда не очень хорошо понимала подлинный смысл всех политических событий — официальная пропаганда обязывала придерживаться определенной точки зрения, но в университет так и не поступила, хотя, конечно, по обстоятельствам совсем иным»
[637].
«Раз начав, уже трудно остановиться. 50 лет установления сов<етской> власти в Актюбинске, 25 лет львовско-сандомирской операции etc., etc. Все ширится мутный поток унылых, обалбесивающих юбилеев», — записал Ерофеев, например, в своем блокноте 1969 года
[638]. Но чем дольше он жил, тем бо́льшую гражданскую индифферентность он проявлял. «Если говорить о позднесоветской эпохе, то разговоров, в которых мы между собой хаяли эту самую власть, было не так уж и много. И Веня тоже не очень их любил, потому что это была интеллектуальная рента, что ли… Все с этой властью было понятно, на что она похожа», — вспоминает Марк Гринберг конец 1970-х годов.
А вот Жанне Герасимовой Ерофеев в 1980-е годы говорил: «Меня считают диссидентом, но я никакой не диссидент. Я писатель. Мне наплевать. Мне наплевать»
[639]. «Его принцип был не такой, что он кого-то любит или не любит во власти, — добавляет Герасимова от себя. — Его принцип был: на-пле-вать. То есть ему было все равно». «Меня отпугивала полная антимузыкальность их. Это важная примета, чтобы выделять не совсем хороших людей, не сто́ящих внимания. Причем с обеих сторон. Голоса их не создают гармонии» — так Ерофеев высказался о диссидентах в интервью 1989 года
[640]. «Один голландский то ли журналист, то ли профессор спросил Ерофеева: „Почему вы здесь, в СССР, не занимаетесь политикой?“ — рассказывает Андрей Архипов об одном из ерофеевских интервью конца 1980-х годов. — А Ерофеев ему ответил: „А почему вы в Голландии не занимаетесь альпинизмом? Потому что у вас самая большая высота — 27 метров“».
В позднем интервью Л. Прудовскому Ерофеев, не выносивший никакого коллективизма, в том числе и оппозиционного, даже издевательски заявил, что любит советскую власть: «Я все в ней люблю. Это вам вольно рассуждать о моей власти, ебена мать. Это вам вольно валять дурака, а я дурака не валяю, я очень люблю свою власть, и никто так не любит свою власть, ни один гаденыш не любит так мою власть»
[641]. Процитированное высказывание, конечно же, представляет собой выразительный пример очередного дразнения гусей. Ведь на вопрос О. Осетинского «Что делать с большевиками?», заданный в интервью 1989 года, Ерофеев ответил: «Я бы устроил маленький Нюрнберг», имея в виду показательный судебный процесс
[642]. «У него был всегда такой чуть-чуть ироничный взгляд на политику, но по взглядам он был, конечно же, свой для диссидентов. Абсолютно, — рассказывает Сергей Шаров-Делоне. — Он был знаком сам с довольно большим кругом людей диссидентским». В феврале — апреле 1977 года Ерофеев даже оказался в числе 325 подписантов, требующих освободить арестованного Александра Гинзбурга — одного из самых видных диссидентов
[643].
