Темой страстей Христовых композиция поэмы замыкается в круг
[678]. Здесь, на трех перегонах от обманного Усада до 113-го километра, нарастают «страстные» мотивы — «пятница», опять-таки «тьма» («От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого», Матфей 27:45)
[679] и связанный с ними мотив «искушения». Снова выводя эту тему на первый план, автор подступает к са́мому для себя заветному в поэме. «Земная судьба Христа, распятие, — вспоминает О. Седакова, — то, чем он был занят постоянно. Он говорил об этом так, как если бы это случилось вчера <…> анонимных старых мастеров часто называли по сюжетам: „Мастер Страстей“, например <…> Веня и был художником Страстей <…> В рембрандтовском исполнении»
[680]. Но если в начале «Москвы — Петушков» эта тема имела скорее характер травестии и своего рода parodia sacra, то в финале путешествия приходит время «полной гибели всерьез». Как в пастернаковском «Гамлете», для Венички «неотвратим конец пути»: такому, какой он есть, со своими грехами и своей виной, ему все же предстоит сыграть роль мучимого и казнимого Христа, сыграть до конца.
Третий и четвертый коды тоже неразрывно переплетены — это нисхождение Венички в ад, подобное Дантову странствию по девяти кругам преисподней, и сошествие героя вглубь, к дионисийским истокам трагедии. Девяти кругам «Inferno» в «Москве — Петушках» соответствуют девять последних Веничкиных встреч. Между темными Усадом и 113-м километром происходят первые встречи в преддверии ада — с искушающим Сатаной и загадывающим загадки Сфинксом. Оба как бы испытывают героя — готов ли он претерпеть страшные муки, дойти до предела боли? Сатана лукаво уговаривает Веничку: «Смири свой духовный порыв — легче будет», призывает его выпрыгнуть на ходу из электрички, намекая, что так тоже — легче будет. Но Веничка отвечает готовностью, еще неясной для него самого, — пройти весь свой адский и крестный путь, выпить чашу до дна.
Вместе с тем, с точки зрения трагедийного сюжета, Сатана играет здесь роль Силена из ницшеанского exempla, явно перекликаясь с призрачными старичками, путающими и пугающими героя перед потусторонним Усадом: «Дома бы лучше сидел и уроки готовил»; «Да и вообще: куда тебе ехать?» (197). И Сатана, и те старички, что принимают Веничку за ребенка и «милую странницу» (196), не только предупреждают путника, что его, в соответствии с собственным невольным предсказанием, «удавят, как мальчика», «или зарежут, как девочку» (143), что он подохнет «по воле рока» (145), но и внушают ему Силенов урок бессмысленности человеческой жизни. Они не просто говорят: «ты умрешь», они отвращают героя от трагедийного «патоса»: «лучшее для тебя — скоро умереть», «отвернуться от ужаса, не искать в нем смысла». Но неслучайно Веничка обороняется от тех, кто пугает его Силеновой бездной, парафразом из «Гамлета»: «Какая-то гниль во всем королевстве и у всех мозги набекрень» (197) — так, несмотря на наплывающий на него мрак, он побуждает себя к смыслоутверждающей трагической борьбе.
Испытание дионисийской бездной продолжает пришедший из Софоклова «Эдипа-царя» Сфинкс. В тех мифологических загадках Эдипу был загадан сам Эдип. Кто ходит утром на четырех ногах? Младенец; Эдип же — в особенности, из-за своих израненных ног. Кто ходит днем на двух ногах? Зрелый мужчина; Эдип же — в особенности «крепко» стоит «на двух ногах», как уверенный в себе властитель. Кто вечером ходит на трех ногах? Старец с посохом; Эдип же — в особенности, из-за своей слепоты. Значит, в загадке Сфинкса — насмешка дочеловеческого мира над «двуногой» зрелостью человека: доля этой зрелости столь же жалка и ничтожна, как и доля предшествующего ей «четырехногого» младенчества и сменяющей ее «трехногой» старости. Чем крепче Эдип стоит на своих «двух ногах» сейчас, тем страшнее его «четырехногое» младенчество (здесь завязка его судьбы) и его «трехногая» старость (здесь развязка его судьбы). В каждом слове Сфинксовой загадки — зловещий и иронический намек, обращенный к самому́ разгадывающему Эдипу.
Вагонный Сфинкс тоже загадывает герою его собственную судьбу — тоже в страшном, Силеновом преломлении. Разгадка первой загадки — в обесценивании Венички; именно поэтому тот видит в ней «поросячий подтекст» (201; с чертями и смертью, как в его «поросячьей фарандоле»). Разгадка второй — в обесценивании (изнасиловании) «белесой», и этот намек тоже слишком ясен герою. Разгадки остальных, с третьей по пятую, как уже говорилось, указывают на заколдованность, роковую оборачиваемость Веничкиного пути, а пятая к тому же предрекает насилие — метонимическим, через Минина и Пожарского, указанием на Кремль и подъезд вместо лобного места.
Сходен и «последний» урок Сфинксовых загадок. То, что открылось Эдипу в его ослепляющем прозрении, — это первоначальный хаос, бездна «ничто», зияние бессмысленности: «Что есть человек, кроме того, что он ходит утром на четырех ногах, днем на двух, вечером на трех? Ничто». Веничкой в пяти испытующих задачках разгадан тот же «поросячий подтекст». Что скрывается за количеством ходок по малой и большой нужде в первой загадке? Ничто. За количеством изнасилованных и нетронутых во второй? Ничто. В чем смысл третьей загадки о спасении Водопьянова Папаниным, а Папанина — Водопьяновым? Спасения нет. В чем смысл четвертой и пятой? Эдемских Петушков нет, есть Курский вокзал — как бездна, как ничто. Итогом Сфинксовых загадок становится формула бессмысленного бытия из трех букв — и на одной, и на другой двери тамбура, и справа, и слева.
Но Веничка после этих двух предварительных кругов ада, после абсурдных испытаний Сатаны и Сфинкса — все же не сдается. За «личным апокалипсисом» он силится постичь «книгу жизни» (187), претерпевая «страсти», — совершает «духовное дерзание», проходя круги ада, — пытается спасти человеческие ценности, заглядывая в дионисийский провал, — взыскует просветления.
Так путешествие в бездну превращается в квест — поход за последней ценностью, последним смыслом. Постичь искомое можно только на самом дне этой бездны, в средоточии ужаса и боли.
Глава седьмая
Венедикт:
Москва — Абрамцево — Москва
В уже многократно процитированном нами диалоге с Л. Прудовским, который Елена Игнатова справедливо характеризует как «предсмертное интервью, когда уже нет сил и желания что-то растолковывать, умалчивать, объяснять»
[681], в ответ на вполне мирный вопрос собеседника: «Между „Розановым“ и „Вальпургиевой ночью“ 13 лет. Что-то было в этом промежутке?»
[682] — Ерофеев взрывается: «Какое кому собачье дело?! Кому какое идиотское собачье дело, было чего-нибудь или не было? Это — как вторгаться в интимные отношения»
[683].
