Столь болезненная реакция легко объяснима, поскольку вопрос Прудовского прозвучал полуконстатацией: время с лета 1973 года, когда было написано эссе о Василии Розанове, до апреля 1985 года, когда была завершена работа над пьесой «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора», обернулось в итоге периодом длительного творческого молчания Ерофеева. «Почему молчишь целых пять лет? — спрашивают. Отвечаю, как прежде графья отвечали: „Не могу не молчать!“» — иронически переиначивая Льва Толстого, отметил Ерофеев в блокноте 1978 года
[684]. Точнее будет сказать, что это время стало промежутком, в течение которого многочисленные заготовки Ерофеева из записных книжек ни разу не отлились в законченную форму
[685]. «В нем чувствовался непрерывный творческий процесс, — вспоминал Андрей Охоцимский. — Он как бы присутствовал и отсутствовал одновременно и говорил отчасти для собеседника, а отчасти продолжая какой-то бесконечный внутренний диалог с самим собой. В нем как будто все время варился и проговаривался материал его прозы, из которого выходила на бумагу только небольшая часть»
[686]. «Веня постоянно ощущал себя действующим писателем, и, несмотря на то что он „молчал“ десятилетиями, это вполне соответствовало действительности, — несколько растягивая период ерофеевской „немоты“, свидетельствовал Марк Фрейдкин. — Причем он оставался до такой степени погруженным в литературу и словесность, что собственно писать ему было уже не обязательно. В нем и подсознательно, и вполне осознанно шла непрерывная, напряженная и изощренная словесная работа, заключавшаяся в сочинении и вышелушивании из языковой и житейской реальности анекдотов, каламбуров, аллюзий, парафраз, инверсий, синекдох, литот, оксюморонов, плеоназмов — словом, всех приемов и разновидностей литературной игры, и зачастую он воспринимал окружающее только как повод для нее или даже как ее отражение»
[687].
Одним из таких поводов стало свадебное торжество Ерофеева и Галины Носовой, состоявшееся 21 февраля 1976 года в Москве. «Для создания шутовского фона свидетелем был приглашен Владислав Лён-Епишкин
[688] с фотовспышкой», — вспоминал Игорь Авдиев
[689]. «Вся свадьба получилась какая-то смехотворная…» — прибавлял он в другом варианте своих воспоминаний. «Это было весьма многолюдное, шумное и сумбурное мероприятие — „разночинство, дебош и хованщина“, — очень похожее на многие подобные сборища, в которых я впоследствии неоднократно участвовал у них дома, — писал Марк Фрейдкин. — Невесты в фате и прочего свадебного антуража, сколько я помню, не наблюдалось. В начале вечера кто-то сдуру попытался было крикнуть „горько!“, но сразу же осекся под тяжелым взглядом Вени»
[690].
По свежим следам о свадьбе Ерофеева рассказала Лидия Любчикова, отправившая шутливый отчет о ней давнему владимирскому приятелю Венедикта Андрею Петяеву и его семье
[691]. Приведем здесь несколько ярких отрывков из этого никогда не публиковавшегося письма: «Была я, братцы, на историческом событии — свадьбе великого русского не сказать бы писателя, но пьяницы Ерофеева. Это был дорогой покойник. Глаза, как черный колодец (не цветом, а в тоске), лицо разнесчастное настолько, что я на него только глянула, а он мне говорит: „Чего это ты, Л., такая грустная?“ А я не была грустная, а просто степень его мрачности была такова, что мрачность эта зеркально отразилась на моей роже. Там был стол с довольно богатой едой, с хорошими винами, цветы были (и я приволокла розовых гвоздик и шампанского — до сих пор денег жаль). Там были родственницы Гали — мама, тетя, чрезвычайно милые, стремящиеся сделать свадьбу такой, какой она и должна быть. Даже тетя очень хотела петь баркароллу Шуберта. Еще пытались гальванизировать этот труп (это теперь я уже о всей свадьбе) я, Седакова, Боря Сорокин и один актер по прозвищу Прошка, который спел про несчастного калеку, побирающегося по поездам, а пострадал он на сборе грибов в Колизее, куда ему не советовал ходить римский папа, советовавший, наоборот, не ходить — пожалеть „свою рымскую мать“. Я спела „Гори-гори, моя звезда“, Седакова самоотверженно играла на жутком их пианино, плясала, ходила колесом, Боря пел и активничал, но очень мило. <…> Вадя-то Тихонов сперва изводил Пинского, но как — я не знаю, т. к. приехала, когда он его уже извел и тот сидел с патриархальной грустью. А потом он изводил Успенского. На мой взгляд, довольно безобидно — тыкал, „Боря, давай выпьем, брось“ и т. п. <…> Короче, я уж уехала, а Вадя все же извел и Успенского, тот его вызвал на дуэль на лестницу <…>».
Но главной точкой напряжения свадьбы, видимо, стали не попытки гаера-Тихонова устроить скандал, а присутствие Юлии Руновой, которую Лидия Любчикова в своем письме называет «вечной возлюбленной» Венедикта и отмечает, что та была наряжена «как невеста, в белое платье». «Бен <…> и мрачен-то, очевидно, был особенно из-за Юлии и из-за того, что пытался не напиться», — пишет Любчикова.
Откровенная мрачность Ерофеева, не слишком скрывавшаяся им от невесты, отчасти проясняется при чтении следующего фрагмента из воспоминаний Игоря Авдиева: «С са́мого начала было условлено, что брак будет фиктивным. Однако стоило Веничке расписаться с Галиной, как она почти сразу предъявила на него свои права. Вскоре после свадьбы к Веничке приехала Валентина Зимакова, и Галина устроила один из первых скандалов. Ерофеев тогда напомнил ей одно из условий их неписаного договора: Галина не должна препятствовать ему встречаться с другими женщинами»
[692]. Неудивительно, однако, что, по воспоминаниям Сергея Филиппова, «Галина очень переживала на эту тему. Она очень ревновала Ерофеева»
[693].
