В постановлении о реабилитации было сказано: «Вопреки требованиям уголовно-процессуального закона военный трибунал не привел в приговоре доказательств вины осужденного <…> Обвинительный приговор постановлен военным трибуналом на основании показаний свидетелей Голубева Н. Г., Морозова А. Н., Никонова Г. А., Белотелова и других. Как пока<за>ли эти лица, Ерофеев во время разговоров с ними пояснял, что „при царе крестьяне жили хорошо. Сейчас народ голодает. Нам нечего воевать без толку. У немцев первоклассная техника, у солдат хорошая выучка“. <…> Ерофеев не признал себя виновным <…> и заявил, что антисоветской агитацией он не занимался. Негативно высказывался о колхозе, в котором жила его семья. Они за работу ничего не получали»
[96].
О реабилитации Василия Ерофеева его смертельно больной младший сын еще успел узнать.
В 1945 году Венедикт и Борис Ерофеевы уже учились в первом классе начальной школы на станции Хибины. Туда принимали с восьми лет, но мать уговорила учительницу, чтобы вместе со старшим братом взяли и младшего. «Один портфель, главное, экономия была, не надо было второй портфель покупать, и учебники одни», — объясняет мотивацию Анны Ерофеевой Нина Фролова
[97]. Задачу матери значительно облегчило то обстоятельство, что к шести годам Венедикт уже умел читать и писать. «И как он выучился читать? По-моему, никто с ним не занимался, никто и не заметил. У нас в доме, собственно, и книг-то не было. Был громадный, растрепанный том Гоголя», — рассказывала Тамара Гущина
[98]. Однажды, еще в 1943 году, она спросила у младшего брата: «„Веночка, что ты там все пишешь и пишешь?“ Он посмотрел на меня очень серьезными голубыми глазами и ответил: „Записки сумасшедшего“. Над этим все очень долго смеялись, хотя он не шутил»
[99].
Очень рано проявились еще три основополагающих свойства личности Венедикта Ерофеева — его стремление к сбережению себя от внешнего мира, его умение хранить в памяти бездну фактов и его страсть к систематизации. «Он был сдержанный, углубленный в свои мысли, память у него была превосходная, — свидетельствует Нина Фролова. — Например, такой эпизод. Книг особых у нас не было, поэтому читали все подряд, что под руку попадается; был у нас маленький отрывной календарь, который вешают на стену и каждый день отрывают по листочку. Веничка этот календарь — все 365 дней — полностью знал наизусть еще до школы; например, скажешь ему: 31 июля — он отвечает: пятница, восход, заход солнца, долгота дня, праздники и все, что на обороте написано. Такая была феноменальная память. Мы, когда хотели кого-нибудь удивить, показывали это»
[100].
В марте 1947 года на Анну Ерофееву и на всю семью обрушилась еще одна беда. За кражу хлеба на станции Зашеек арестовали старшего из братьев — Юрия, и вскоре он был осужден на пять лет исправительно-трудовых лагерей. Вдобавок к этой беде Венедикта, Бориса и Нину в мае с цингой положили в больницу. «Когда мы были в больнице, сгорела наша квартира, — вспоминает Нина Фролова. — Ничего там ценного не было, конечно. Только большой портрет на стене — папа с мамой молодые и шкура белого медведя, кем-то подаренная…»
Вот тогда и случилось, пожалуй, самое печальное событие среди всех перечисленных: не выдержав груза навалившейся на нее ответственности, Анна Ерофеева на неопределенное время уехала в Москву к родственникам, искать работу, оставив сыновей и дочерей на произвол судьбы. «Получалось так, что она живет за счет своих детей, — объясняла поступок матери Тамара Гущина. — На них-то продовольственная карточка была, а на нее не было. Она собралась и уехала»
[101]. «Маменька сбежала в Москву», — скупо констатировал в интервью Л. Прудовскому сам Ерофеев. А на последовавший далее вопрос: «И тебя бросила?» — ответил еще короче: «Да»
[102]. «Однажды к нему приехали телевизионщики из ленинградской программы „Пятое колесо“, — вспоминает актриса Нина Черкес-Гжелоньска случай, произошедший в 1988 году. — А он из своей комнаты не захотел выходить. Я спрашиваю: „Почему ты, Венедикт, не хочешь с ними разговаривать?“ А он говорит: „Будут спрашивать, почему меня мама в детдом отдала“».
«Не было у меня с ним разговора на эту тему, — рассказывает Нина Фролова. — С Борисом — да, а Венедикт как этому отнесся я даже не знаю…»
[103] «Я так не люблю это вспоминать… — продолжает она. — Мы не плакали, мы были такие растерянные, к нам сразу на другой день явилась милиция. Мама сказала: „Не рассказывай, куда я уезжаю“. Она к тете Дуне
[104] поехала в Москву»
[105].
«Я обратилась в горком комсомола, и они сказали: „Привозите ребятишек, устроим в детский дом“», — вспоминает Тамара Гущина
[106]. В начале мая 1947 года она забрала братьев Бориса и Венедикта Ерофеевых из больницы и отвезла их в детский дом в город Кировск. Здесь Венедикту предстояло пробыть долгие шесть лет.
С братом он в детстве был очень близок. «С Борей они были неразлучны. Их считали двойняшками. У них был какой-то свой, непонятный нам, лексикон, а они хорошо понимали друг друга», — рассказывала Тамара Гущина в неопубликованном варианте своих воспоминаний
[107]. «Вена зимой потерял шапку, а Боря надел на него свою, а сам с голой головой явился домой», — вспоминала она же характерный случай еще из додетдомовской жизни братьев
[108]. Сходно распределились роли Бориса с Венедиктом и в детском доме — старший брат всячески оберегал и защищал младшего. «У Вени была кличка „Курочка“, потому что он ходил все время следом за мной. Так было до 1951 года, — рассказывал Борис Ерофеев. — У меня было прозвище „Бегемот“, потому что я был задиристый, умел постоять за себя и Веню и защитить от хулиганов. Дрались обычно детдомовцы с мальчишками с улицы Нагорной <…> Однажды мы пошли в лес поесть ягод. Веня с книгой сел и ел ягоды. На него напали мальчишки, стали бить. Я заступился за брата. Меня побили, но Веньку оставили в покое»
[109]. А может быть, кличку «Курочка» Венедикт получил за то, что его любимым детским чтением была знаменитая сказка Антония Погорельского? Во всяком случае, в записной книжке 1977 года он отметил: «Достать, наконец, „Черная курица“ Антона Погорельского. Больше всего слез из всех детских слез»
[110].
