Рядом с Ахмадулиной и Мессерером запомнила и изобразила Ерофеева американская славистка русского происхождения Ольга Матич, которую художник и поэтесса привезли в гости на Флотскую в феврале 1987 года: «У него еще была повязка на горле, а в голосообразующем аппарате села батарея, и он старался громко шептать. В комнате было страшно накурено: сидевшая рядом с Ерофеевым Белла, которую он любовно, если не влюбленно, постоянно называл „дурочкой“, курила одну сигарету за другой <…> Кончилось тем, что Ерофеева расстроила я, сказав что-то о своей дружбе с Лимоновым, тогда еще отнюдь не представлявшем собой „камня преткновения“ для интеллигенции. Прошептав раздраженно, что он Лимонова однажды побил на лестнице, Ерофеев вышел из комнаты и не хотел возвращаться»
[877]. Действительно, прозаика и поэта Эдуарда Лимонова он на дух не переносил: «Когда Ерофеев прочел кусок лимоновской прозы, он сказал: „Это нельзя читать: мне блевать нельзя“», — вспоминал Владимир Муравьев
[878]. «Лимонову руки не подам» — так в декабре 1989 года Ерофеев отреагировал на слух о том, что Лимонов собирается приехать к нему в Абрамцево
[879].
4 февраля 1987 года по приглашению Татьяны Щербины Ерофеев пришел на литературный вечер в московский Дом архитектора. «Мы выступали вчетвером: два прозаика, Витя Ерофеев и Женя Попов, два поэта — Лева Рубинштейн и я, а вел это все философ и литературовед Миша Эпштейн, — вспоминает Щербина. — Веничка пришел. Пришла и Наташа Шмелькова. Я с ней дружила, а с Ерофеевым они однажды встречались в компании, но он этого не помнил. Мы немного поговорили втроем, а выросла из этого целая love-story. Наташа стала вторым дыханием и фактически второй женой Венички». «„У меня есть самиздатские „Петушки“… так хотелось бы ваш автограф“ <…> „Пожалуйста, приезжайте, тем более, что жена моя сейчас в больнице“», — вспоминает Шмелькова свой диалог с Ерофеевым.
[880] «Она всегда, приходя, острила, рассказывала какие-нибудь такие байки, что он надрывался от хохота, — вспоминает о появлениях Натальи Шмельковой на Флотской улице Тамара Гущина. — Это сразу поднимало ему тонус. Он всегда любил посмеяться <…> В последние годы Наташа была единственным человеком, который приводил Вену в такое настроение, что он мог смеяться. Порой у него было депрессивное состояние. Одно время, когда Наташа не ездила к нему — Галина запретила, — он просил меня: „Тамара, уговори Галину, чтобы Наташа приезжала“. И она все-таки согласилась. Наташа была для него как лекарство»
[881].
19 апреля 1987 года
[882] произошло событие, взволновавшее многих друзей и знакомых Ерофеева: в этот день он крестился в католическом храме Святого Людовика на Малой Лубянке. «Зная, что Ерофеев был верующим <…> как-то спросила его, почему он до сих пор не крещен? — вспоминает Наталья Шмелькова. — Рассказал, что разговоры об этом идут уже давно. Что приезжали уговаривать его даже священники. Заявил, что не любит православие за холуйство. Что если бы Господь дал ему еще два-три года, то написал бы книгу о православии. Сказал, что сейчас готов креститься, но что примет католическую веру <…> Предложил мне быть его крестной матерью»
[883].
Сам обряд крещения в дневнике Шмельковой описан так:
«— Почему так поздно креститесь? — строго спросил его отец Станислав.
— Я с 38-го года! — кратко пояснил Ерофеев.
— Молитвы знаете?
— Даже по-латыни. Проходил в университете, — ответил Веничка.
Начался обряд. Крестил ксёндз Петр
[884]. Ерофеев не мог скрыть своего волнения. У него дрожали губы.
Началась служба. Полились звуки органа. Запел хор. У Венички на глаза навернулись слезы. Причащались с ним, стоя рядом на коленях»
[885].
«Это случилось уже совсем в конце его жизни, под влиянием Володи Муравьева, который был католиком, — рассказывает о ерофеевском крещении Лев Кобяков. — Узнавши, что он принял католичество, я ему послал телеграмму: „С обращеньицем. Иван Павел Второй“. Он очень смеялся»
[886]. «Под конец жизни он даже принял католическое крещение, я думаю, не без моего влияния, — вспоминал Муравьев, который стал крестным отцом Ерофеева. — Сам я, как католик, что-то старался ему объяснить, сравнивал. Объяснения были очень простые: что религия только одна, что никакой национальной религии быть не может, что православная церковь в России была и остается в подчинении у государства и что вероучение католическое отчетливее, понятнее и несколько разумнее. А он был большим поклонником разума (отсюда у него такое тяготение к абсурду). Несколько упрощая, я ему представлял католичество как соединение рассудка и чувства юмора. Честертон говорил: „В религию людей без чувства юмора я не верю“. Я тоже думаю, что Савонарола был просто сумасшедший, а не верующий человек, а у Иисуса Христа, как мы решили с Веничкой, было очень тонкое и изощренное чувство юмора. „Ну, может быть, иногда чересчур тонкое!“ Веничка говорил, что за одно предложение не прелюбодействовать можно дать человеку премию за чувство юмора. У самого́ Венички всегда был очень сильный религиозный потенциал»
[887].
«Я думаю, что Ерофеев представлял собой латентный религиозный тип, исключительно честно настроенный», — считает и Андрей Архипов, а Ольга Седакова так говорит о религиозных чувствах автора «Москвы — Петушков» и о его отношении к церковной жизни: «Насколько я помню, Вене всегда хватало его личной веры. Когда люди, окружающие его, становились правильными, крестились в церкви, обращались в православие, он над этим только посмеивался <…> Он говорил мне: „Когда будет уж совсем паршиво, тогда и крещусь“. Но говорил он это уже во время болезни. Ранее такой вопрос вообще не стоял перед ним <…>
