Глоток чая пошел не в то горло, и я закашлялась.
– Она обожглась? – спросила я, откашлявшись.
– Да, – мрачно ответил он. – Она жестко отскребла все от локтей до кончиков пальцев, и я видел волдырь в том месте, куда упала вода. – Он замолчал, и я встретила его взгляд поверх своей чашки, голубые глаза потемнели от тревоги.
Я глотнула еще своего чая без меда. Комната была прохладной в этот рассветный час, и от моего дыхания в воздух поднимались облачка пара.
– Дочь Патрика умерла у Марсали на руках, – тихо сказала я. – Брианна держала вторую девочку. Она знает, что болезнь заразная.
И, зная это, она не могла позволить себе коснуться собственного ребенка, прежде чем сделает все возможное, чтобы смыть свой страх.
Джейми беспокойно подвинулся на стуле.
– Ай, – начал он, – и все же…
– Это… по-другому, – сказала я и положила руку на его запястье, чтобы успокоить и успокоиться самой.
Прозрачная утренняя прохлада окутывала тело и разум, размыкая мягкие объятия ночных грез. Трава и деревья были по-прежнему укрыты холодным рассветным сиянием, загадочные, окутанные голубыми тенями, и Джейми, стоящий в неверном утреннем свете, казался почти столпом мира.
– По-другому, – повторила я. – Для нее по-другому.
Я вдохнула сладкий утренний воздух, пахнущий мокрой травой и свежестью.
– Я родилась в конце войны – Великой Войны, как они ее назовут, потому что мир еще не видел такого. Я тебе рассказывала о ней
[31]. – Я говорила с вопросительной интонацией, и он кивнул, внимательно слушая и не отводя от меня глаз.
– Через год после моего рождения началась эпидемия «испанки»
[32]. По всему миру. Люди умирали сотнями и тысячами, за неделю могли исчезнуть целые деревни. А потом пришла вторая война, моя война.
Я говорила, почти не думая, и, услышав слова собственной речи, вдруг иронично изогнула губы. Джейми увидел это, и легкая улыбка коснулась его собственных губ. Он знал, чему я улыбаюсь: странной гордости, которая приходит, если человеку случилось пережить ужасный конфликт. Он награждает выживших причудливым чувством обладания. Он развернул запястье и обхватил пальцами мою ладонь.
– А она никогда не видела ни чумы, ни войны, – сказал он, начиная понимать. – Никогда? – В его голосе звучало что-то странное. Озадаченность мужчины, рожденного воином, обученного драться с пеленок, взращенного на идее о том, что он обязан – и будет – защищать себя и свою семью огнем и мечом. Это была хорошая озадаченность.
– Только на картинках. В кино, например. На телевидении. – Одного он никогда не поймет. И я не смогу объяснить. Не смогу объяснить, что это были за картинки, на чем они фокусировались: бомбы, самолеты, подлодки, душераздирающая потребность намеренно проливать кровь, благородство в смерти.
Он знал, что такое настоящее поле битвы и что происходит, когда битва заканчивается.
– Мужчины, которые воевали в тех войнах, и женщины тоже – большинство из них – умерли не от чьей-то руки. Они умерли вот так. – Я приподняла свою чашку в сторону открытого окна, в сторону мирных гор и отдаленной лощины, где, скрытая среди деревьев, стояла хижина Патрика Макнилла. – Они умирали от болезней и одиночества, потому что не было никакой возможности им помочь.
– Я видел подобное, – сказал он мягко, искоса поглядев на бутылочки с образцами. – Чума и малярия свирепствовали в городе, половина полка умерла от дизентерии.
– Да, конечно.
Бабочки поднимались среди цветов в палисаднике – белые капустницы и желтушки, то и дело из тени леса выплывали поздние парусники. Мой палец по-прежнему лежал у Джейми на запястье, отмеряя его пульс – сильный и размеренный.
– Брианна родилась через семь лет после того, как пенициллин стал общедоступным. Она родилась в Америке, не в этой Америке, – я кивнула в сторону окна, – а в той, которая однажды наступит. В той Америке редко случается такое, чтобы много людей умирали от заразной болезни. – Я посмотрела на него. Свет дошел ему до талии и блестел на металле его чашки.
– Ты помнишь, кто был первым человеком, который умер на твоей памяти?
Его лицо на секунду приняло отсутствующее выражение, но потом заострилось – он задумался.
– Смерть моего брата стала важным событием, но я наверняка знал других до него.
– Я тоже не помню.
Конечно, мои родители, эта потеря была личной, но, родившись в Англии, я жила в тени кенотафов и мемориалов, и люди за пределами моей собственной семьи умирали не так уж редко. Я внезапно живо вспомнила, как мой отец надевает фетровую шляпу и темное пальто, чтобы идти на похороны жены пекаря. Миссис Бриггс ее звали. Но она не была первой: я тогда уже знала о смерти и похоронах. Сколько мне тогда было? Четыре, наверное?
Я очень устала. Мои глаза были как наждачка от недостатка сна, а мягкий утренний свет переходил в жгучие солнечные лучи.
– Думаю, смерть Фрэнка стала первой смертью, которую Брианна испытала лично. Может, были и другие – я не уверена. Но дело в том…
– Я понял, в чем дело. – Джейми вытянул руку, чтобы забрать у меня пустую чашку. Он поставил ее на стол, потом опорожнил свою и поставил ее рядом.
– Но она боится не за себя, ай? – спросил он, настойчиво глядя на меня. – За малыша.
Я кивнула. Конечно, она знала в теории, если можно так выразиться, что подобные вещи возможны. Но увидеть, как ребенок умирает на твоих глазах от чего-то настолько простого, как диарея…
– Она хорошая мать, – сказала я и внезапно зевнула. Так и было. Но до вчерашнего дня мысль о том, что нечто настолько ничтожное, как бактерия, может унести жизнь ее ребенка, не осеняла ее с такой силой.
Джейми резко встал и потянул меня за собой.
– Иди-ка в постель, саксоночка. Это подождет. – Он кивнул на микроскоп. – Никогда не слыхал, чтобы дерьмо портилось.
Я засмеялась, прижалась щекой к его груди и обмякла, прислонившись к нему.
– Может, ты и прав.
Я не отодвинулась от него. Он обнял меня, и мы вместе стали наблюдать за восходящим солнцем, чьи лучи медленно ползли по стене.
Глава 62
Амеба
Я повернула зеркало микроскопа на дюйм, чтобы поймать максимум света.
– Вот так. – Я отступила назад, подталкивая Мальву посмотреть. – Видишь? Большая прозрачная штуковина посередине, похожая на лепесток, с маленькими крапинками внутри.
