XXV
Отворив дверь харчевни, приемыш вступил в крошечную темную каморку, стены которой, живьем сколоченные из досок, не доходили до потолка. На полу шипел самовар, распространявший вокруг себя огненную вычурную звезду. Труба самовара, наполненная пылающими угольями, освещала раздутое лицо батрака Герасима.
Гришка не обратил на него ни малейшего внимания и поспешно вошел в просторную избу, уставленную множеством столов и лавок.
Два-три стола заняты были посетителями, принадлежавшими по большей части к сословию комаревских фабричных; между ними виднелись и женщины.
Неподалеку, за особым столом, восседал Захар. Перед ним возвышался штоф, зеленел стакан и красовалась гармония, неизменная его спутница.
– Гришка! Он самый! – воскликнул Захар, как только приемыш показался в дверях. – Ах ты, шут ты этакой! А я только тебя вспоминал! – подхватил он, стремительно подымаясь и подходя к товарищу. – Ну, садись, брат, присосеживайся, вот тебе стаканчик «жизни»… Качай! – заключил Захар, наливая вино.
Гришка оглянул присутствующих, молодцевато тряхнул волосами, выпил вино и стукнул даже стаканом об стол.
Приемыш, как вообще все молодые люди, начинающие разгульное поприще, стремился покуда к тому только, чтобы прослыть в кругу товарищей лихим, удалым малым. Самый верный способ сделаться лихим и выиграть во мнении таких товарищей заключается в том, чтобы выпивать с ними одинаковое число стаканов. Новичок, перепивший самого отчаянного пьяницу своей компании, занимает уже видное место. Гришке ни разу еще не удавалось перепить Севку, хотя он мало уже в чем уступал другим комаревским гулякам; но самолюбие его не удовлетворялось таким успехом. Многого еще недоставало ему, чтобы сравняться с товарищами. Так, например, Гришка, шумевший и кричавший громче всех на попойках, терял всю свою лихость в присутствии прекрасного пола. Им овладевала тогда страшная неловкость: у него отымался язык. Несмотря на стаканы вина, которые выпивал он залпом, чтобы сделаться заметным, никто не обращал на него внимания. В этом отношении последний мальчишка в Комареве был ловчее его. Быть может, сознание своей зависимости, безденежье, не перестававшее грызть ему сердце, сильнее еще возбуждали в нем робость: и рад бы показать себя перед людьми, да нечем! Наконец, ему попросту недоставало привычки к женскому обществу. При жизни Глеба он имел случай исчезать не иначе как ночью, а в эту пору комаревские красавицы редко решались посещать «Расставанье». Одним словом, Гришка не знал «приличного обращенья», как говорил Захар.
Но теперь обстоятельства переменились. Гришка мог отправляться в Комарево, когда заблагорассудится, пребывать там, сколько душе угодно, пожалуй, хоть вовсе туда переселиться. Можно, следовательно, надеяться, что он употребит с пользой свою свободу. Под руководством такого наставника, как Захар, он, без сомнения, пойдет быстрыми шагами к просвещению и не замедлит постигнуть тайну «приличного обращенья».
– Где ж ты пропадал? – начал Захар.
– Чего, братец, рази ты не слыхал?
– А что?
– Да ведь у меня… старик-ат… ведь помер!
– Как? Может ли быть? – воскликнул Захар, откидываясь назад и выказывая на мгновенно вспыхнувшем лице своем все признаки удивленья, но вместе с тем и полнейшего восторга.
– Право, – отвечал Гришка, внимание которого с самого начала беседы исключительно почти принадлежало посторонним лицам, находившимся в харчевне, – помер, третьего дня помер.
– Скажи ты на милость! А? С чего ж так? Хворал, что ли? Да нет, когда было хворать! Должно быть, сила, силища задавила его! Я и в те поры говорил, оченно был силен, беспременно, как есть, задавит его сила! – убеждал Захар, окончательно уже захмелевший от радости. – То есть вот как, поверите ли, братцы, – подхватил он, оборачиваясь к сидевшим за другими столами и с живостью размахивая руками, – то есть отродясь не видал такого старика: плечи – вот!.. Рост… то есть четверых, выходит, молодцов заткнет за пояс… страшилище был… то есть ни вообразить нельзя никаким манером! Я и тогда говорил: тем и помрет – сила его задавит.
– Нонче утром хоронили, – перебил Гришка, который, очевидно, тяготился долгим молчанием.
– Скажи на милость! А? Вот она жисть-то, подумаешь! – произнес Захар тоном меланхолии, между тем как ястребиные глаза его так и прыгали. – Вот те и Глеб Савиныч! Жил, жил, да и фю… фю…
Тут Захар приподнял брови, сжал губы и, наклонив голову, издал протяжный, дребезжащий свист, но это продолжалось всего одну секунду. Он быстро обратился к приемышу и произнес отрывисто:
– Стало, ты, Гриша, хозяин теперича?
– Как же… все мне предоставил! – отвечал приемыш. – «Тебе, говорит, предоставляю весь дом, все мое добро, говорит; сыновьям, говорит, Петру и Василию, ничего не давай; все твое, говорит…»
– Ах, Глеб Савиныч, милый ты человек! – воскликнул Захар с неподдельным, но потому-то самому комически-отвратительным умилением. – То-то вот, напрасно мы тогда на него пеняли! И то и се – а он вон какую добродетель сделал… Уж подлинно наградил, можно сказать! Отец родной, все единственно! Скажи на милость! Таким манером, выходит, стал ты, Гриша, богачом теперича? Вот и знайте вы его, каков он есть! Все единственно первый наш фабрикант; а может, тот еще семь верст не доехал до его капитала! – подхватил Захар. – Да, так вот каков он есть такой человек теперича, – старик-ат жил в аккурате, лучше быть нельзя: может статься, двадцать лет копил, руб на руб складывал! Таким манером оставил по себе не одну сотню… Может статься, выкинем, как есть, и всю тысячку! Теперича парни наши – все это, выходит, шишь-голь перед ним – вот что! Ай да Григорий Акимыч! Знай теперь наших! Да нет, я его довольно знаю: не зазнается – парень бравый, – говорил Захар, дружески хлопая по плечу приемыша, который старался принять значительный вид и бодрился. – Слушай, Гриша, – заключил Захар, переменяя вдруг интонацию, – не о себе, брат, говорю: что мне! Ничего мне от тебя не надо! А только, воля твоя, надо бы на радостях-то повеселить товарищей, ей-богу! Так уж, брат, водится. Да вот и себя не мешает маленечко того, знаешь, этак, покуражить: ведь это, как есть, братец ты мой, по правилу следует… а?
– Только бы шли; за нами дело не станет, – самодовольно вымолвил Гришка, – я и то заходил на фабрику.
– Когда?
– Да вот перед тем, как сюда идтить; видел Глазуна, велел ему всех звать, как порешат за работой… От него и проведал, что ты здесь… Сказывал, тебя хозяин расчел…
Захар толкнул его ногою и прищурил левый глаз, давая этим знать, чтобы он молчал. Ему не хотелось, видно, чтобы причина размолвки с фабрикантом сделалась известна посторонним лицам; а может быть, знаки эти имели целью показать Гришке доверие и дружбу Захара.
– Да, как же! Держи карман! Нет, брат, не он меня расчел – сам отошел, – ловко подхватил он. – Станем, как же, угождать всякой шушере, то не так, это не так… Ах ты, в стекляночной те разбей! Чуфара ты этакая купеческая, самоварная! Разжился – поди ты, какой форс взял… не угодишь никак! Ну, значит, и отваливай!
