– Ну что?.. Ну, хочу…
– Братцы! Уговор лучше денег, – продолжал тем же восторженным тоном дядя Сысой, – бог с ним… обидел он меня… уж вот как обидел… ну да плевать… выпустим его…
– Выпустите, братцы! Ну, за что вы меня тащите? Выпустите! Ей-богу, скажу спасибо…
– Э-ге!.. Даром кафтан-то у те сер, а ум-то, верно, не лукавый съел… ишь чего! А ты думаешь, спасибо, да и отбоярился?
– Чего ж вам еще?..
– Что больно дешево?.. Нет… ты, брат, вот что… Ну, да что с тобою толковать! Давай целковый!
– А отколе возьму его?..
– Не хошь?.. Тащи его, ребята, тащи!..
– Гришка, полно тебе артачиться! – сказал Петруха. – Хуже будет, шкурою ведь заплатишь… вот те Христос, такого срама нахлебаешься, что и!..
– Толком говорят тебе, откуда мне взять его?.. Ну…
– Врешь, чертов сын! У вас с бачкой денег много… недаром всю деревню вчерась угощали… Ну, хошь, что ли, говори?
– Ей-богу, дядя Сысой, провалиться мне сквозь землю, если есть такие деньги…
– Э! Ну, черт с тобой! Давай полтинник.
– Да нету, тебе, чай, говорят!
– Нету?.. Ну так тащи его, ребята… тащи, тащи, тащи!..
– Погодите… дядя Сысой… стойте… дайте вымолвить слово… пять алтын, по-моему, бери!
– Эк, ловок больно! Нет, этим обиды, брат, не вышибешь… Тащи его, знай, ребята, тащи…
– Ну, двугривенный… Вот как бог свят, больше нет ни полушки!..
– Ребята! – крикнул снова дядя Сысой. – Была не была! Возьмем с него двугривенный да магарычи в придачу… Идет, что ли?
– Отсохни руки и ноги, если у меня есть больше, – всего двугривенный…
– О! Еще скалдырничает… Так ты не хочешь?
– Не замай его, дядя Сысой, сам напоследях спокается…
– Вестимо! – вымолвил Федос.
– Черт же бы вас подрал! – сказал Григорий. – Ну, развязывай руки-то, что ль…
– Двугривенник и магарычи – слышишь?
– Ну, слышу!
– Идет?
– Ну, идет!
– Развязывай его, ребята! Давно бы так: кобениться еще вздумал… эх, жила, жила!..
– Да куда мы пойдем-то?..
– Вестимо, куда! Река, чай, не больно далече…
– К свату Кириле, что ли?
– А то куда же? Сегодня, кажись, еще базар…
– И то, ребята…
– Ступайте, братцы! – сказал Федос.
– А ты что?
– Я не пойду…
– Да куда те приспичило, на барщину разве гонят, черт?
– Свой пар, дядя Сысой, не пахан стоит…
– А у одного тебя не пахан он, что ли? Простоит вёдро, спахаешь…
– Вестимо, простоит вёдро; давно ли был дождь?..
– Полно, кум, пойдем!
– Идемте, что ли?
– Идемте…
– Погодите, куда вас несет?
– А что?
– Обогнуть, чай, надо дорогу…
– А пес велит нам идти по ней?.. – сказал дядя Сысой.
– А то как же?
– Что тут долго болтать… вот так всё прямо и пойдем… полем, как раз на реку выйдем…
– Э! Полем! А рожь, не видишь?
– Э! Рожь… Что, ребята, чего стали?
– Оно, вестимо, короче, дядя Сысой, полем-то, чай, выйдешь на забродное…
– Ну так что?
– А овсы господские…
– Овсы господские! А какой леший увидит нас? День, что ли? Ишь, только светает. И много помнем мы небось овсов-то господских… Да ну, ступайте, что ли!
– Пойдемте, братцы!
– Пойдемте!..
И все четверо свернули с дороги.
Дядя Сысой не ошибся; избранная им дорога сокращала путь по крайней мере целыми десятью минутами, что, впрочем, в ожидании магарыча не было безделицей. Вскоре путники наши миновали барский овес, расстилавшийся за ним ельник и вышли на берег.
Солнце только что показалось из-за темных гор, ограждавших противоположную сторону реки; ровная, тихая, как золотое зеркало, сверкала она в крутых берегах, покрытых еще тенью, и разве где-где мелькали по ней, словно зазубрины, рыбачьи лодки, слегка окаймленные огненными искрами восхода. Песчаный берег, по которому ступали мужички, незаметным, ровным почти склоном погружался в воду. Внизу, у самой подошвы его, возвышалась серая высокая изба, обнесенная с одной стороны плетнем, с другой сушившимся бреднем. На дощатой, заплесневевшей кровле этого здания возносился длинный шест с пучком соломы и елка, столь знакомая жителям Кузьминского и вообще всему околотку. Кругом по песку валялись без всякого порядка обручи и торчали порожние бочки, брошенные, вероятно, хозяином для просушки.
Несмотря на раннюю пору, перед крылечком здания уже толкалось немало народа, и товарищам дяди Сысоя надо было выждать, прежде нежели войти под гостеприимный кров.
Тут стояли мужики с возами, мельники из соседних деревень с мукою и рожью, высовывались кое-где даже бабы; виден был и купчик с своею бородкою и коновал с своими блестящими на ременном поясе доспехами, но более всех бросался в глаза долговязый рыжий пономарь с его широкою шапкою, забрызганною восковыми крапинами, который, взгромоздившись, бог весть для чего, на высокий воз свой, выглядывал оттуда настоящею каланчою.
На пороге кабака находился сам хозяин; это был дюжий, жирный мужчина с черною, как смоль, бородою и волосами, одетый в красную рубаху с синими ластовицами и в широкие плисовые шаровары. Он беспрерывно заговаривал с тем или другим, а иногда просто, подмигнув кому-нибудь в толпе, покрикивал: «Эй, парень! А что ж хлебнуть-то? Ась?.. Э-ге-ге, брат! Да ты, как я вижу, алтынник!»
Григорий, дядя Сысой и другие вошли наконец в кабак и, не снимая шапок, как это принято в таких местах, уселись рядышком в углу на лавке. Внутренность избы не представляла ничего особенно нового и замечательного. Тот же порядок, как и во всех кабаках, усеивающих большие и малые дороги, пристани, базарные сходки и приречья обширной России. Те же закопченные сосновые бревна, та же печь исполинского размера с полатями и выступами. В одном углу – бочка с прицепленным к краю ковшом, в другом – конторка, устроенная из досок, положенных на козла; на ней штофы, полуштофы, косушки и стаканы, расположенные шеренгами с необыкновенною симметриею, как-то странно бросающеюся в глаза посреди окружающего хлама и беспорядка. У самых дверей на лавке пыхтел и шипел неуклюжий самовар (сват Кирила также держал чай и закуску); подле него подымалась целая груда позеленевших, поистертых сухарей и баранок; далее тянулся косвенный, наподобие бюро, прилавок, покрытый чашками, мисками и блюдами с разною потребою для крестьянского брюха.
