– Отколь вы, братцы? – словоохотливо начал Захар.
– З Воронежа.
– Те-е-к, понимаю: сдалече, стало быть. Сам бывать не бывал, а слыхать слыхал… А я так вот из Серпухова иду в эту сторону… Не знаете ли, братцы, какое здесь такое есть Комарево-село? Перевозил меня рыбак с той стороны, говорил: «Пройдешь, говорит, луга, тут тебе и будет». А ще его искать-то? Леший его найдет теперь!.. Забежишь, пожалуй, в такое место, где сам сатана редьки не строгал: потому, выходит, зги не видать; ночь, все единственно; и ветер к тому пуще силен: собаки не услышишь… Вот даже шапку сорвал, как реку переезжали, что ты станешь делать!.. Вы, я чай, проходили через село-то, потому знать должны. Иду туда насчет, то есть, примерно, портняжеского дела: мы этим занимаемся… Комарево, слышь, Комарево? Должно быть, недалече?..
– Ко-марево? Эй, Лександр! Слышь, Комарево? – проговорил один из гуртовщиков, вопросительно взглядывая на другого.
– Комарево? Нет, не знаем, брат… Ге! Микитка!
– А?
– Не туда ли пошли Степка и другие товарищи? Комарево… Кажись, слыхал такое.
– А рази вы здесь не одни, братцы? Товарищи есть? – спросил Захар.
– Нас пять чиловик.
«Эх, плохо дело! – подумал Захар. – Того и смотри в кабаке теперь… Кабы только фалалей Гришка на них не наткнулся».
– Что ж они вас оставили? – громко промолвил Захар, озираясь на стороны и напрягая слух, не слышно ли чего со стороны села.
Шум ветра и ливня один раздавался в лугах; раскаты грома становились, однако ж, реже; буря как словно стала утихать.
– Так как же это они ушли, а вас оставили? – повторил Захар.
– Придут! – равнодушно отвечали гуртовщики.
– Надобность есть, стало, какая в Комареве?
– В шинок пошли.
– Ге-ге! – начал было Захар.
– Го-го! – подхватили гуртовщики в один голос.
– Вот как! Стало, они до винца-то охотники?
– Дюже пьют.
– Ну, а вы-то как же, братцы?
– Вси любят горилку.
– Небось принести посулили?
– Завтра об утро придут – принесут!
– Ночуют, стало, в Комареве?
– Ночуют.
Полагая, что пустопорожнее каляканье его с гуртовщиками продолжалось довольно долго, что Гришка, верно, успел уже в это время спроворить дело и ждал его в условном месте, Захар медленно поднялся на ноги.
– Нет, братцы, как здесь ни тепло, в избе, надо полагать, теплее, – сказал он без всякой торопливости, зевнул даже несколько раз и потянулся, – ей-богу, право, о-о. Пойду-ка и я тяпну чарочку: вернее будет – скорее согреешься… К тому и пора: надо к селу подбираться… О-хе-хе. Авось найду как-нибудь село-то – не соломинка. Скажите только, в какую сторону пошли ваши ребята?
– Туда все шли, – отвечали гуртовщики, неопределенно кивая головою в луга.
– Должно быть, недалече. Найду как-нибудь! Прощайте, братцы! Спасибо за хлеб-соль, за угощенье!.. Эх, шапки-то нет: поклониться нечем! – подхватил Захар, посмеиваясь. – Не взыщите, ребята: человек дорожный; прощайте и так.
– З богом! – флегматически отвечали гуртовщики.
По мере удаления от костра Захар прибавлял шагу; отдалившись от него на значительное расстояние, он пустился в бежки. Время от времени он останавливался, столько же, чтобы перевести дух, столько же, чтобы прислушаться, и снова продолжал путь, стараясь по возможности держаться направления Комарева. Ветер дул с Оки, подталкивая Захара в спину, и облегчал ему ходьбу. Сообразив, вероятно, что жилье уже недалеко, Захар остановился, оглянулся направо и налево и, приложив сложенные пальцы к губам, пронзительно свистнул.
Минуту спустя где-то в отдалении ему отвечали таким же свистом.
Захар поспешно пошел в ту сторону и немного погодя сквозь темноту и частую сетку дождя, сменившего ливень, различил навесы. Тут он убавил шагу, подобрался к плетню и снова свистнул, но уже несравненно тише прежнего.
– Здесь! – сказал кто-то нетерпеливым голосом.
– Ай да Гриня! – произнес Захар, быстро подходя к приемышу. – Ну, что? Где товар?
– Тут, – глухо отозвался приемыш.
– Ой ли! Вот люблю! – восторженно воскликнул Захар, приближаясь к быку, который, стоя под навесом, в защите от дождя и ветра, спокойно помахивал хвостом. – Молодца; ей-богу, молодца! Ай да Жук!.. А уж я, братец ты мой, послушал бы только, какие турусы разводил этим дурням… то-то потеха!.. Ну вот, брат, вишь, и сладили! Чего кобенился! Говорю: нам не впервые, обработаем важнеющим манером. Наши теперь деньги, все единственно; гуляем теперича, только держись!..
Захар не счел нужным сообщить Гришке о том, что товарищи гуртовщиков находились, быть может, шагах в двадцати: дрожащий голос ясно обличал, что приемыш и без того уже струхнул порядком. Не обращая внимания на неприязненные слова приемыша и делая вид, как будто не замечает его робости, Захар подхватил дружеским, но торопливо-озабоченным голосом:
– Ну, дружище, теперича подожди меня здесь: требуется наперед перемолвить с Герасимом. Выходит, дело по-настоящему в дороге покедова… Без него нельзя: поговорить требуется… то да се… Товар смотри только не выпусти; это всему делу голова – заглавие!..
И Захар, не дожидаясь ответа, мигом исчез за углом навеса.
Гришка пробормотал глухим голосом проклятие и яростно топнул ногою. Секунду спустя он снова вернулся на прежнее свое место и, затаив дыхание, снова припал к плетню. Незачем было, однако ж, принимать излишних предосторожностей; один страх разве внушал их. Гришка мог петь, кричать, свистать сколько было душе угодно, не опасаясь привлечь на себя внимание: буря утихала, но рев ее все еще заглушал человеческий голос. Благодаря темноте в трех шагах не было даже возможности различить быка, который, как бы сговорившись заодно с Гришкой, смиренно, не трогая ни одним членом, изредка лишь помахивая хвостом, стоял подле навеса.
XXVIII
Отсутствие Захара продолжалось долее, чем он предполагал. Так по крайней мере показалось Гришке, который дрожал столько же от страха, сколько от стужи. В каждом звуке: в шорохе соломы, приподымаемой порывами ветра, в шуме воды, которая, скатываясь с кровель, падала в ближайшие лужи, поминутно слышались ему погоня и крики, звавшие на помощь. Он скорчивался тогда в три погибели, плотнее припадал к плетню и мысленно проклинал Захара, – проклинал час, в который вышел из дома. Несколько раз намеревался он пуститься в бегство; но каждый раз чувство ложного стыда и ложной совестливости удерживало его на месте. К этому примешивалось также другое чувство: он боялся этим поступком вооружить против себя Захара. Разрыв с Захаром казался ему теперь страшнее всего на свете. Он столько же боялся последствий такого разрыва, сколько одиночества.
