Голос Захара, раздавшийся где-то неподалеку, мгновенно возвратил приемышу часть его смелости. Он выбрался из-под плетня и стал на ноги. Шаги приближались в его сторону; секунду спустя тихо скользнул деревянный засов, запиравший изнутри задние ворота «Расставанья», подле которого находился приемыш.
– Что тут много разговаривать! Надо сперва поглядеть, – послышался сонливый, гнусливый голос, по которому Гришка тотчас же узнал Герасима.
– Экой ты, братец мой, чудной какой, право! Чего глядеть-то? Веди, говорю, на двор: там, пожалуй, хошь с фонарем смотри. Как есть, говорю, первый сорт: Глеб Савиныч худого не любил, у него чтоб было самое настоящее. И то сказать, много ли здесь увидишь, веди на двор! – пересыпал Захар, точно выбивал дробь языком.
– Что вести-то! Может, еще не по цене, – промямлил целовальник и, не обращая внимания на дальнейшие замечания Захара, подошел к Гришке.
– Твоя животина? – спросил он, принимаясь ощупывать бока вола, который очень охотно поддался такому осмотру.
– Он хозяин, – живо подхватил Захар, – я так, примерно, для компанства.
– Какая же цена твоя? – спросил Герасим, обращаясь к приемышу.
– Да какая… я что… – начал было Гришка.
Но Захар тотчас же перебил его.
– Десять целковых, одно слово, – сказал он решительным тоном.
– Нет, что тут! Пожалуй, с вами еще беду наживешь, – флегматически произнес Герасим.
– Какую такую беду?
– Никак Глеб не держал скотины. Кто вас знает, где вы ее взяли! – добавил целовальник, отворачиваясь и делая вид, будто хочет уйти.
– Ну, вот, поди ж ты, толкуй поди с ним! Эх, дядя, дядя! – воскликнул Захар, удерживая его. – Ведь я ж говорю тебе – слышишь, я говорю, перед тем как помереть ему, купил в Сосновке у родственника: хотел бить на солонину.
Тут Захар украдкой толкнул Гришку в спину.
– Точно… на солонину… это точно… – повторил Гришка, которым овладела вдруг, ни с того ни с сего, поперхота.
– Все одно, цена несходная, – флегматически возразил Герасим.
– Сколько ж, по-твоему?
– Пять целковых.
– Нет, милушка, тридцать лет поживешь, такой цены не найдешь! Когда так, мы лучше погодим до ярмарки: в том же Комареве двадцать целковых дадут.
– Ваше счастье. Ступайте.
– Мы насчет, то есть, примерно, тебе хотели сделать в уваженье.
– Мне не надо.
– Да ты скажи настоящую цену?
– Не надо, – проговорил целовальник, снова поворачиваясь к воротам.
– Погоди, постой!
Захар подбежал к Герасиму, пригнулся к его уху и шепнул скороговоркою:
– Ну, чего ты ломаешься? Ведь деньги-то опять к тебе придут!
– Ты-то из чего хлопочешь? – громко возразил целовальник. – Сбыть скорей с рук хочется. Видно, взаправду заморенная какая скотина-то.
– Ах! Э! Поди вот толкуй с ним! Эх ты! – воскликнул Захар, отчаянно ударяя ладонями по полам рубахи, с которой вода текла как из желоба.
– Вот тут у меня гуртовщики стоят: их, что ли, порасспросить, – сказал Герасим, умышленно растягивая каждое слово. – Я в этом товаре толку не знаю. Их нешто привести – поглядеть.
– Нет, нет, не надо! – подхватил Гришка, поспешно подходя к Герасиму. – Пожалуй, бери за пять целковых… бери…
– Что ты станешь делать! Э! Была не была! – снова воскликнул Захар. – Хозяин поддался, стало, мне тут нечего: веди на двор!.. Гришка, гони быка на двор! – заключил он, бросаясь отворять ворота.
Минуту спустя животное стояло под навесами в одном из задних углов, неподалеку от большой лодки.
– Ну, давай деньги! – сказал Захар, как только Герасим запер ворота.
– Экой прыткий! А подписку-то? – флегматически заметил целовальник.
– Какую тебе еще подписку?
– Без того не возьму; подписку надо от хозяина: может, бык-ат у вас краденый… я почем знаю…
– Экой… ах, братец ты мой, чудной какой, право! Говорят, купил в Сосновке, на солонину… Чего ж тебе еще?
– Я этого не знаю.
– Фу ты!.. Эх!.. Гришка, никак, ты грамоте обучался; развяжись, братец мой, подпиши поди.
– Знал, да забыл… как есть забыл… – торопливо отозвался приемыш, который все это время находился позади Захара и целовальника.
– Можно и без него, – лениво промолвил Герасим, – никак, в кабаке сидел Ермил-конторщик: пожалуй, он подпишет… Без того не возьму… ведите куда хотите.
– Так, стало, пять целковых? По рукам, что ли? Пять целковых и магарычи!
– Не мое дело: кто продавал, с того и магарычи, – как словно нехотя проговорил Герасим, подымаясь на крылечко, служившее сообщением между двором и известною уже галереей.
Тут целовальник сказал, чтобы спутники его шли в харчевню, а сам, повернувшись лицом к избе, противоположной этому зданию, закричал протяжным голосом:
– Матрена-а… Матрена-а-а!
Немного погодя босые ноги хозяйки Герасима торопливо застучали по деревянному помосту галереи, и она вся впопыхах остановилась перед мужем.
– Сбегай в кабак, Ермила-конторщика позови; скажи, хозяин, мол, требует; в харчевне, скажи… да принеси бумажки лоскуток, чернильницу захвати… ступай!..
И, как бы утомленный такой длинной речью, Герасим медленно, едва передвигая ноги, подошел к двери харчевни. Он провел тут несколько минут, но, сколько ни напрягал свой слух, ничего не мог расслышать из разговора приятелей, кроме того разве, что Захар называл товарища соломенной душой, фалалеем, смеялся и хлопал его по плечу, между тем как Гришка ругал его на все корки.
Герасим, шмыгнув раза два по полу котами, вошел в харчевню.
Почти вслед за ним явилась жена со свечой, клочком бумаги и пузырьком с чернилами, из которого выглядывал обглодок пера; за нею вошел Ермил-конторщик. То был низенький оборванный человек в синеватом сюртуке, пережившем несколько владельцев, с таким крутым и высоким воротником, что лысая голова Ермила выглядывала из него, как из кузова кибитки; крупный рдеющий нос определял пьянчужку с первого взгляда.
Герасим передал ему в коротких словах сущность дела.
– Что ж, можно, с нашим великим удовольствием, только бы вот молодцы-то, – промолвил Ермил, прищуривая стеклянные глаза на Гришку и Захара, – было бы, значит, из чего хлопотать… Станете «обмывать копыта»
[36], меня позовите…
– Ладно, катай! – сказал Захар.
