– Ишь, – сказал один, – вот так старуха; ну уж, баба-яга, подлинно что баба-яга.
– Да, – подхватил другой, – повстречаться с такой-то ночью, так испужаешься: подумаешь, нечистого встретил…
– Ишь, старая, старая, – продолжал насмешливо третий, – а шутка каку штуку наворошила себе на спину… и нашему брату не под моготу…
Архаровна подошла, припадая с одной ноги на другую, к окну избы, постучалась легонько по раме клюкою и произнесла жалобно нараспев:
– Кормилицы наши, батюшки, подайте милостинку во имя Христо-о-во…
Окно отворилось, из него высунулось рябое лицо дворничихи.
– Бог подаст, много вас здесь шляндает… ступай-ка, ступай… – сказала она грубо и без дальних рассуждений захлопнула окно.
Архаровна перекрестилась, потупила голову и подошла тем же точно порядком, припадая и прихрамывая, к толпе, стоявшей у ворот.
– Что, бабушка, – сказал один из молодых парней, ударяя ее по плечу, – умирать пора!..
– Ась, касатик?..
– Умирать пора, что шляешься…
– По хлебушко, кормилец, хлебушка нетути…
– А вон это что у тебя в мешке? Ишь, туго больно набито, – заметил он, подходя ближе и протягивая руку, чтобы пощупать суму; но старуха проворно повернулась к нему лицом и никак не допустила его до этого.
Другой молодой парень, стоявший поблизости, ловко подскочил в это время к ней сзади, и та не успела обернуться, как уже он обхватил мешок обеими руками и закричал, надрываясь от смеха:
– Старуха, мотри, эй, крупа-то высыпалась… право, на дне прореха… дор́огой, того и гляди, всю раструсишь…
– Оставь!.. Каку тут еще крупу нашел… – бормотала сердито Архаровна, стараясь высвободить мешок из рук парня, – экий пропастный, полно, оставь…
Но парень одним поворотом руки бросил суму наземь, повернул старуху и указал ей на прореху, из которой в самом деле сыпалась тоненькою струею крупа.
– Ахти!.. батюшки!.. – крикнула старуха, расталкивая собравшихся зевак и поспешно нагибаясь. – Ой, касатики мои… вот люди добрые подали крупицы на мою бедность… да и та растерялась… ох…
И она заплакала.
– Знать, много ты бедна, – сказал иронически парень, – что целый мешок наворочали тебе люди-то добрые… эки добрые, право; у них крупа-то, видно, что скорлупа… Да что ты пихаешься, тетенька? Небось не возьму, не съем, – продолжал он, удерживая одною рукою Архаровну, другою развертывая суму. – Ишь, ребята… эй, поглядите, какова нищенка… вона чего припасла… вон в кулечке говядинка… э! э!.. Эхва, штоф винца в тряпице… два! Братцы! два штофа и сала кусок, э! А вот и кулек с крупою… жаль только, тетка, прорвался он у тебя маленько… ай да побирушка! Да полно, уж не живешь ли ты домком… Чай, на ярманке накупила по хозяйству… что ж, в гости-то позовешь нас, что ли?.. да полно, ну, чего пузыришься, ишь огрызается как! Говорят, не съедим, не тронем, поглядеть только хотелось…
И он обхватил ее еще крепче руками.
– Ишь, взаправду, чего набрала, – заметил старик, подбираясь к мешку, – а еще милостинку собираешь… эх ты… жидовина… да тебе, старой, эвтого и в год не съесть…
Все эти замечания, хохот, насмешки толпы, обступившей парня и нищенку, остервенили донельзя Архаровну; куда девались ее несчастный вид и обычное смирение! Она ругалась теперь на все бока, билась, скрежетала зубами и казалась настоящей ведьмой; разумеется, чем долее длилась эта сцена, тем сильнее и сильнее раздавался хохот, тем теснее становился кружок зрителей… Наконец кто-то ринулся из толпы к парню и, ухватив его за плечи, крикнул что было силы:
– Эй, Петруха, мотри, укусит… пусти!..
Парень отскочил; толпа завыла еще громче, услышав страшные ругательства, которыми старуха начала осыпать ее. Наконец Архаровна встала; повязка сползла с головы ее, седые волосы рассыпались в беспорядке по лохмотьям; лицо ее, искривленное бешенством, стало вдруг так отвратительно, что некоторые отступили даже назад. Она подобрала, не оправляясь, все свои покупки в суму, взяла ее в обе руки, забросила с необыкновенною легкостью на плечи и, осыпав еще раз толпу проклятиями, поплелась твердым шагом к городу. Все это исполнено было так неожиданно, что все опешили от удивления; густой, оглушительный хохот раздался уже тогда в толпе, когда старуха совсем исчезла из виду…
Хмельной старичишка, приехавший с молодым парнем, готовился было начать рассказ о встрече своей с Антоном какому-то мельнику (что делал он без исключения всякий раз, как на сцену появлялось новое лицо), когда к кружку их подошел человек высокого роста, щегольски одетый; все в нем с первого разу показывало зажиточного фабричного мужика. На нем была розовая ситцевая рубаха, подпоясанная низехонько пестрым гарусным шнурком с привешенным к нему за ремешок медным гребнем; на плечах его наброшен был с невыразимою небрежностью длинный-предлинный синий кафтан со сборами и схватцами. Зеленые замшевые рукавицы, отороченные красной кожей, высокая шляпа, утыканная алыми цветами с кулича, и клетчатый бумажный платок, который тащил он по земле, довершали его наряд.
– Здравствуйте, братцы, – произнес он, приподымая легонько шляпу, – вот что, не здесь ли остановился троскинский мужичок Антон?.. Он сюда лошадь приехал продавать… лошаденка у него пегая, маленько с изъянцем… Обещался я его проведать, да никак не найду; по всему низовью прошел, ни на одном постоялом дворе нету…
– А какой он из виду? – спросил кто-то.
– Такой сухолядый, долговязый, лет ему под пятьдесят… с проседью…
– Э-э-э… – раздалось в толпе, – да уж не тот ли, братцы?..
– С кем я повстречался на дороге? – подхватил хмельной старичишка. – Говорю, мотри, Ванюха, мужик бежит… И то, говорит…
– Ну, брат, – живо перебил третий, – с ним неспорое дело попритчилось…
– Что ты? Какое дело?..
– Да зевуна дал: у него кобылку-то подтибрили, увели; нынче ночью и увели…
– Неужто правда? – вскричал фабричный, ударяя об полы руками.
– Не встать мне с этого места… спроси хошь у ребят, вот те Христос – правда…
– Да кто ж это? Как?..
– А бог их знает, увели, да и все тут!
– Где ж он сам-от?
– Разыскивать побежал лошадь… маненько, брат, и не захватил ты его…
– Я встрелся с ним на дороге, – начал было снова старичишка, – бежит, бежит, такой-то, право, мужик любопытный!..
– Эко дело! Э! – произнес с истинным участием фабричный, – да расскажите же, братцы, как беда-то случилась.
Все разом принялись кричать, рассказывать; хозяин перекричал, однако, других и с разными прибавлениями, оправдывавшими его кругом, рассказал парню обо всем случившемся.
– Ну, пропал! Совсем запропастил сердяга свою голову, – твердил тот, хмурясь и почесывая с досадою затылок, – теперь хоть смерть принять ему, все одно.
