– Я родился здесь, но вырос в Австралии, мои родители работали геологами на железорудных месторождениях. Я как раз заканчивал медицинский факультет в Аделаиде, когда услышал о странной болезни; это было в середине пятидесятых годов. Рассказы передавались как легенда, услышанная от путешествующих авантюристов, географов, антропологов, которые осмеливались первыми проникнуть в самые глухие уголки Папуа – Новой Гвинеи. То было время исследователей, время больших открытий. Многие источники подтверждали, что непонятная болезнь поразила маленькое примитивное племя, живущее на верхних восточных плато. Что туземцы тряслись как листья, теряли равновесие, бредили. Те же путешественники, вернувшиеся из глубин джунглей, рассказывали также, что за рекой в том диком районе царили жестокость и зло в его чистом виде.
Снаружи удары топора возобновились с размеренностью метронома. Люси слышала через окно, как шумят кроны деревьев. Она могла легко вообразить себя во враждебных джунглях Новой Гвинеи, с их горами, изъеденными растительностью, вершинами в облаках и странными племенами, их населяющими.
– Я закончил учебу. Избавлю вас от деталей, но в конце концов я обосновался в колониальном анклаве в Новой Гвинее – австралийском острове – в двух днях пути от района, где свирепствовала болезнь. Эти отдаленные области, куда едва ступала нога цивилизованного человека, были территориями каннибализма и колдовства. Колонисты считали меня сумасшедшим: что я собирался делать в опасных джунглях рядом с примитивными туземцами, которые поедали своих мертвецов? Тем более что ходили слухи, будто двумя годами раньше белые люди – некоторые даже утверждали, что одним из них был врач, француз, – исчезли в тех враждебных краях. Но мне было двадцать пять лет, меня сжигала жажда приключений, и должен признаться, я был немного чокнутый… Так вот, сначала я предпринял несколько коротких экспедиций к сороваям. И своими глазами увидел, как проявляется этот недуг.
Он с трудом поднялся, порылся в ящике и вернулся с черно-белыми снимками, которые и протянул Люси. Она увидела детей, больше похожих на скелеты, с закатившимися глазами. Женщин, которые смотрели на свои длинные кисти со скрюченными пальцами, как будто это были враждебные отростки. Лица, позы, кусочки джунглей. Мизерное окошко, открывшееся в иной мир и иное время. Она передала фотографии Валковяку.
– Через год я решился пожить в их деревне, отказавшись от связей с остальным миром. Я хотел изучить «короба́», сфотографировать, от первых симптомов до последних. Болезнь приводила в ужас, воины связывали ее с магией могущественного колдуна из вражеской деревни на другом берегу реки, где обитало племя банару. Говорили, что воины-банару не знают страха, что они с голыми руками нападают на крокодила и леопарда, что они сдирают кожу с врагов и развешивают их головы на ветвях деревьев после того, как съедят тела. Они уничтожили все деревни в округе. Ни один соровай не пересекал реку. Те, кто на это отваживался, не возвращались…
Люси и Валковяк быстро переглянулись: джунгли Мев, головы на деревьях, отсутствие страха.
– Для меня было очевидно, что «короба» не имеет ничего общего с магией. Но почему она вроде бы поражает только женщин и детей? Что ее вызывает? Передается ли она от человека к человеку? А еще в разрушительной логике болезни случались отклонения: время от времени один из сороваев, будь то взрослый или ребенок, начинал вести себя как банару. У него полностью исчезало чувство страха. Это совершенно сбивало с толку. Было ли это связано с мутацией носителя болезни или с тем способом, которым произошло заражение? Я начал вести реестр смертей, рождений, различных стадий «короба́». Уровень смертности, распространенность, частота заболеваний, пол, возраст… Шел месяц за месяцем, а вражеский колдун по-прежнему нагонял ужас. Колдовство сводило всех с ума, порождало паранойю, болезнь косила людей. Даже колонисты испугались, когда в их анклаве однажды исчезла медсестра-туземка. Говорили, что в ту ночь где-то рядом были воины-банару и их белый колдун. И в деревне я все острее чувствовал его присутствие рядом. На деревьях, ночью. Я вспомнил о тех белых, которые исчезли два года назад. Мог ли тот испарившийся врач стать этим самым белым колдуном?
Он посмотрел на свои длинные костлявые кисти, лежащие на коленях. Два куска угля, испещренные шрамами.
– Я продолжал исследования. Раз в три месяца я возвращался за документацией, которую по моей просьбе собирали в колонии. Ходить по джунглям становилось все опаснее. Банару начали переправляться через реку ниже по течению, всюду на деревьях висели головы. И однако, эти кровожадные воины нас не трогали. Почему они не нападали на нас? Благодаря моему присутствию? Белый колдун им запретил? Если он сам был врачом, может, его заинтересовали мои исследования? Факт остается фактом: я возвращался в деревню, нагруженный медицинскими препаратами, которые потом использовал на протяжении многих недель. Это было уму непостижимо: ни одна описанная человеческая болезнь не походила ни на «короба́», ни на ее разновидность. Я исчерпал все возможности исследования… Тогда, с досады, я начал копаться в ветеринарных источниках, и тут меня ожидал настоящий шок: болезнь животных, документально зафиксированная более ста лет назад, по всем пунктам была подобна «короба́». Речь шла о бараньей дрожи, или овечьей почесухе, которая опустошала европейские животноводческие комплексы и поражала мозг животных… губчатый трансмиссивный энцефалит. Но никогда в истории медицины не наблюдался человеческий энцефалит, который имел бы инфекционный характер. Неужели я столкнулся с уникальным случаем человеческого губчатого трансмиссивного энцефалита?
Его речь становилась все лихорадочней. Через шестьдесят лет он снова перенесся туда, в зеленый ад.
– Тогда я досконально изучил все, что касалось овечьей почесухи. Передавалась она в основном от овцы к ее детенышу через плаценту или молоко. А вдруг «короба» передается так же, через пищу? Я полез в свою статистику: «короба» поражала главным образом детей и женщин. Почему ею так редко заболевали мужчины? Ведь все члены племени ели абсолютно одно и то же…
– Мертвецы, – вмешался Валковяк.
– Именно. Только женщины и дети ели своих покойников, мужчины-воины – никогда. Значит, каннибализм был причиной болезни и способом ее распространения. Мне потребовалось пять лет, чтобы понять: поедая подвергшийся перерождению мозг больных, они тоже подхватывали болезнь.
Пять лет! Люси это казалось вечностью, но она представляла себе условия того времени – пятидесятые годы прошлого века в незнакомом мире, на другом конце планеты – и все сложности, культурные, географические и технические, которые пришлось преодолевать врачу.
– Теперь мне требовался мозг соровая, чтобы провести анализы и эксперименты. Я дождался, пока не умерла девочка из племени, пораженная этой болезнью. Ее звали Кижа. Родители позволили мне действовать: мое первое вскрытие на земле каннибалов. Эти люди пожирали своих покойников, так что мой поступок их не ужасал. Я вскрыл череп и увидел, в каком состоянии мозг: он был губчатым. Я поехал в Аделаиду с образцами крови и зараженного мозга в специальных контейнерах. Один из моих друзей по факультету работал в исследовательской лаборатории, я объяснил ему, что стоит на кону. Мы много дней пытались убедить руководство и ученых довериться нам: для экспериментов нужны были две обезьяны – животные, генетически наиболее близкие человеку. Мы натолкнулись на стену. Тогда мы украли двух шимпанзе в заповеднике и привезли их к моему другу. Потом мы ввели больную кровь соровая одному животному и клетки зараженного мозга другому… Оставалось только ждать. Разовьются ли симптомы «короба́» у обезьян и умрут ли они? Я все записывал в своих дневниках, все фотографировал, все отмечал. На протяжении этого времени я безвылазно жил у друга и воспользовался случаем написать несколько статей о «короба́». Я пробудил любопытство нескольких журналистов. «Белый врач, живущий с дикарями», «Загадочная болезнь из глубины джунглей» и прочие публикации в таком роде, не слишком серьезные. И я ждал, ждал. Если обезьяны заболеют, у меня будет доказательство, что «короба» – первый человеческий трансмиссивный энцефалит. Вы, наверно, не осознаете всего значения такого открытия, но оно из тех, которые тянут на Нобелевскую премию по медицине.
