В «Золотом теленке» миллионер Александр Иванович Корейко сначала заработал капитал на перепродаже химической продукции трестов госзаводам «по удесятеренной цене», а затем создал «открыточное предприятие» при большой стройке электростанции в Средней Азии, «заручившись договором, по которому он получал четвертую часть всех барышей».
***
При переходе к нэпу были ликвидированы трудовые армии, отменены обязательная трудовая повинность и основные ограничения на смену работы. В промышленности и других отраслях экономики была восстановлена денежная оплата труда, введены тарифы, уменьшающие уравниловку, сняты ограничения для увеличения заработков при росте выработки.
Введение нэпа дает эффект очень быстро: за период 1921–1928 годов среднегодовой темп прироста ВВП составил 18%, правда, нужно учитывать, что это был подъем с очень низкой базы. Рост экономики позволяет быстро поднять уровень жизни, особенно в городе. Пока не начали крупные стройки (строительство Днепрогэса шло с 1927 года), почти весь прирост ВВП шел на то, чтобы «накормить страну».
В рассказе Зощенко «Мадонна» (1923) герой, «товарищ Груша», получает прибавку зарплаты в 50%, у него заводятся лишние деньги. Когда деньги оказываются на руках, он сначала идет в Петроградское единое потребительское общество, где съедает две порции гуся, а потом позволяет себе пойти и «к Палкину» – в ресторан, посещаемый знаменитостями, где снова заказывает гуся и съедает аж три порции. Если герои Катаева кутят на украденные деньги, то герой Зощенко гуляет на свои.
Кстати, расцвет потребкооперации – тоже феномен нэпа. Прогуливаясь по Невскому, Груша начинает обращать внимание на то, что «кругом магазины, кругом блеск огней, кругом женщины так и щебечут, так и поют, кругом необыкновенное кипение жизни. Европа! Совершеннейшая Европа!»
Бандит Ленька Пантелеев, герой Льва Шейнина из одноименного рассказа 1924 года, действовавший в Питере, ведет свою даму в знаменитый ресторан Донона – тот самый, который «вновь наконец открылся после нескольких лет революции и гражданской войны». А там все как раньше: «…из общего зала ресторана донесся смешанный шум голосов, женского смеха, звуков настраиваемых инструментов. Мягко ударил в нос сложный, дразнящий запах дорогого ресторана: какая-то специфическая смесь духов, сигарного дыма, горячих блюд. <…> Ресторан был уже полон. За столиками сидели удачливые дельцы, нарядные женщины, трестовские воротилы, какие-то молодые люди с чрезмерно черными бровями и совсем еще юные, но уже очень развязные пижоны». Суд над Пантелеевым привлекает самую разношерстную публику: «нэпманских сынков», «жуирующих пижонов с Невского», «мануфактурных королей из Гостиного», «содержательниц тайных домов свиданий», «карманников с Сенного рынка»…
Москва не отстает от Северной столицы. Александр Иванович Корейко «вынырнул» в Москве в 1922 году. Атмосфера там сродни той, что отличала Нью-Йорк в эпоху процветания: «…в Москве в ту пору уже бегали новые моторы с хрустальными фонарями, двигались по улицам скоробогачи в котиковых ермолочках и в шубках, подбитых узорным мехом „лира“. В моду входили остроносые готические штиблеты и портфели с чемоданными ремнями и ручками. Слово „гражданин“ начинало теснить привычное слово „товарищ“, и какие-то молодые люди, быстро сообразившие, в чем именно заключается радость жизни, уже танцевали в ресторанах уанстеп „Дикси“ и даже фокстрот „Цветок солнца“. Над городом стоял крик лихачей, и в большом доме Наркоминдела портной Журкевич день и ночь строчил фраки для отбывающих за границу советских дипломатов».
Фраки для дипломатов нужны потому, что Советы взялись спешно налаживать дипломатические отношения с западными странами. У памятника героям Плевны на Китай-городе действует черная валютная биржа, где околачивается Корейко.
Впечатляет и описание «международного вагона» из катаевских «Растратчиков», курсирующего, однако, по территории СССР: «красное дерево, собственная уборная, зеркала, отлично вышколенная прислуга, идеальное постельное белье, прохладные простыни, скользкие наволочки, синяя лампочка-ночник, вагон-ресторан под боком – симфония ощущений!»
***
Действие «Золотого теленка» происходит в 1928–1930 годах: «…ранней весной 1928 года почти все известные дети лейтенанта Шмидта собрались в московском трактире, у Сухаревой башни…», «С получением сего… предлагается вам в недельный срок освободить помещение бывш. гостиницы „Каир“ и передать… в ведение гостиничного треста. Вам предоставляется помещение бывш. акц. о-ва „Жесть и бекон“. Основание: постановление Горсовета от 12/1929 г.». Это закат нэпа.
Корейко «чувствовал, что именно сейчас, когда старая хозяйственная система сгинула, а новая только начинает жить, можно составить великое богатство. Но уже знал он, что открытая борьба за обогащение в советской стране немыслима… возможна только подземная торговля, основанная на строжайшей тайне». Поэтому он «с улыбкой превосходства» смотрит «на одиноких нэпманов, догнивающих под вывесками „Торговля товарами камвольного треста Б. А. Лейбедев“, „Парча и утварь для церквей и клубов“ или „Бакалейная лавка X. Робинзон им. Пьятница“. Под нажимом государственного пресса трещит финансовая база и Лейбедева, и Пьятницы, и владельцев музыкальной лжеартели „Там бубна звон“». Предчувствуя судьбу нэпманов, большую часть денег Корейко зарабатывает нелегально и тщательно скрывает свое богатство.
В романе появляется страшная фигура фининспектора. В скобках заметим, что, по одной из версий, стихотворение Маяковского «Разговор с фининспектором о поэзии» (1926) появилось в связи с тем, что поэту вменили слишком высокий налог. Довольно богатый человек, владелец галантерейного магазина, расположенного «наискось от кино „Капиталий“» в Черноморске, который «безмятежно торговал бельем, кружевными прошвами, галстуками, пуговицами и другим мелким, но прибыльным товаром», однажды вечером «вернулся домой с искаженным лицом»: ему было страшно – его обложили налогом. Дальнейшие события позволяют понять, как высок налог: «На другой день он сдал полмагазина под торговлю писчебумажными принадлежностями. Теперь в одной витрине помещались галстуки и подтяжки, а в другой висел на двух веревочках огромный желтый карандаш. Потом настали времена еще более лихие. В магазине появился третий совладелец. Это был часовых дел мастер, оттеснивший карандаш в сторону и занявший половину окна бронзовыми часами с фигурой Психеи, но без минутной стрелки. <…> Еще дважды посетило галантерейщика горе-злосчастье. В магазин дополнительно въехали водопроводный мастер, который тотчас же зажег какой-то паяльный примус, и совсем уже странный купец, решивший, что именно в 1930 году от рождества Христова население Черноморска набросится на его товар – крахмальные воротнички». Словом, бизнес был убит.
Когда Бендер и компания добираются до Черноморска, к ним на работу в «Рога и копыта» просится старый зицпредседатель Фунт, роль которого – сидеть в тюрьме за чужие махинации. Он сидел еще при Александре Втором «Освободителе», при Александре Третьем «Миротворце», при Николае Втором «Кровавом», при Керенском. При военном коммунизме он совсем не сидел, «исчезла чистая коммерция, не было работы». «Но зато как я сидел при нэпе! Как я сидел при нэпе! Это были лучшие дни моей жизни. За четыре года я провел на свободе не больше трех месяцев», – восклицает он. Сейчас бизнес еле теплится: «А теперь я хожу и не узнаю нашего Черноморска. Где это все? Где частный капитал? Где первое общество взаимного кредита? Где, спрашиваю я вас, второе общество взаимного кредита? Где товарищество на вере? Где акционерные компании со смешанным капиталом? Где это все?»
