– Демьян, – негромко позвал Кононов. Погорский вздрогнул, пристально вгляделся сначала в Рукавкина, потом в Григория. Ядро глухо ударилось о сухую землю, звякнула цепь, а Демьян вдруг зашатался, вскинул к смуглым от загара щекам черные скрюченные пальцы. Несвязные слова вырвались из горла, и Данила с трудом разобрал в этом получеловеческом хрипе:
– Боже мой… Гриша?! Какими судьбами?
Кононов подхватил друга, помог пройти под навес, усадил на возвышение, молча обнял за плечи. Рукавкин и Федор остались стоять в середине двора, вместе с Якуб-баем и Умбаем. Хивинцы тихо перешептывались, цокали языками, выражая один искреннее, а другой притворное сочувствие чужому горю. Когда Демьян немного успокоился, тело его размякло, и он, обессиленный, повалился спиной на дешевый коврик. Кононов подошел к Умбаю, что-то негромко сказал. Хивинец с неподдельным теперь страхом всплеснул руками, провел ими по лицу, оглаживая бородку, задумался, склонив голову набок.
– Я сказал ему, – пояснил Григорий Даниле, – что Демьян не жилец на этом свете и что я хочу выкупить его. Быть может, удастся довезти до Яика и там схоронить в родной земле. Если же не выдадут за выкуп, то через месяц-другой закопают в песок без всякой выгоды.
Якуб-бай подошел к лежащему Демьяну, внимательно заглянул в лицо, безнадежно махнул рукой и с сожалением цокнул языком – совсем плох этот «ференги урус»!
На сонном недавно лице Умбая боролись два чувства: боязнь, что Елкайдар будет ругать за то, что выпустил раба без его на то разрешения, и желание хоть как-то сберечь достаток хозяина. После долгих торгов ударили по рукам. Часть денег от войсковой казны внес Кононов, остальные за Федора доложил Рукавкин. Пока Якуб-бай и Умбай составляли нужные бумаги о выкупе, Григорий помог слуге расковать на Демьяне кандалы. Данила придерживал Федора за плечо и чувствовал, как нервная дрожь била сильное тело казака.
– Иисус Христос, Спаситель, – упал старый Погорский на колени, размашисто крестясь на небо изуродованной рукой. – Неужто… воля? Неужто увижу родимый Яик, детишек, жену? – Крупные слезы текли по смуглым щекам и терялись в седых жестких усах, будто капли дождя в непролазных камышовых зарослях. Федор не выдержал, подошел к отцу и положил широкую ладонь на седую, облысевшую со лба голову, прошептал чуть слышно:
– Отец… не признаешь меня? Ведь это я… – И не договорил. Сжалось горло от боли за пропавшую на чужбине жизнь отца, за родимую матушку, без времени сошедшую в сырую землю.
Цепляясь обожженными, искалеченными пальцами за кафтан Федора, старый Погорский попытался было встать, но силы совсем оставили немощное, изношенное в каторжной работе тело.
– Федюша? – не веря только что услышанному, переспросил Демьян и повернулся к Григорию, словно призывал в свидетели испытанного друга: не сон ли это, не жестокая ли это шутка коварных дэвов чужой земли?
– Себя ты забыл совсем, Демьян, – всхлипнул неожиданно Кононов. – Или мы были не такими же молодцами, когда царь Петр заслал нас в эти проклятые пески? Твой это сын – отважный сокол с берегов родимого Яика, – и тут же предостерег: – Чур только, Демьян, враг рядом, идет. Крепись, ты для нас пока чужой. Понял?
Демьян через силу отпустил руку Федора, к которой прижимался седой бородой. На пороге появились хивинцы. Не мешкая, из рук в руки передали бумаги и золото и разошлись: россияне к коням, а Умбай с криком напустился на рабов-персов и погнал их к арыку таскать ил и удобрять землю сада.
Федор посадил отца на своего коня, а сам всю дорогу до Хивы шел рядом со стременем, поминутно поглядывая на кроваво-багровые шрамы от кандалов выше босой ступни старого Погорского.
А сверху на правый рукав кафтана Федору нет-нет да и падала счастливая слеза Демьяна: пережитые минуты радости, словно вешняя вода хлипкую запруду, прорвали последние внутренние запоры, которые сдерживали горе все эти тридцать шесть лет рабства и нечеловеческих унижений на чужой земле.
Закончился этот радостный день маленьким пиршеством. Отмытый и переодетый в казачью одежду, Демьян Погорский со слезами беспрестанно благодарил то Рукавкина, будто это его помыслами пришел караван в Хиву, то Кононова и казаков, что не убоялись вновь идти в эти опасные края.
Федор, обняв отца, пел песни о Яике Горыныче, о кровавых стычках со степняками на берегах Утвы, о вольной казацкой жизни. Иван Захаров с трудом уложил спать Ширванова, который вдруг расплакался, что им всем отсюда не выбраться живыми. Родион решил остудить голову, вышел на свежий воздух, широко расставя сильные ноги, уселся на теплую, за день нагретую солнцем суфу.
Данила, пока были свежи впечатления от загородной поездки, достал заветную путевую книгу.
«Хивинцы, – записал он, – живут более в окружении крепостей, каждый при своем разведенном саду, где и хлеб для себя сеют. Крепостцы имеют только для защиты на случай неприятельского нападения, так как у них происходят частыя ссоры с трухменцами, которые такое ж оружие употребляют, как и хивинцы. Нередко бывают у хивинцев и междуусобные раздоры…»
Вспомнил о насильственной смерти Куразбека, о волнении туркменцев и вздохнул: «Только усобицы теперь нам и не хватало… И без того не умыслишь, как живу выбраться. Лука пьяный расплакался, да не пришлось бы и трезвому слезу уронить. Вот, Дарьюшка, какую тоску-печаль сотворил твой бородатый медведушко».
Данила закрыл книгу, сделал знак казакам, чтобы продолжали застолье, и вышел во дворик: спать от пережитых днем волнений не хотелось.
А из открытой двери в темноту затаенной ночи лилась песня Федора, подхваченная подвыпившими растроганными голосами остальных казаков:
Вы, пески мои, песочки, пески сыпучие,
Пески сыпучие,
Вы, яры мои, ярочки, яры глубокие,
Эх, глубокие,
Вы, кусты кои, кусточки, кусты частые,
Вы, кусточки мои таловые,
Эх, да таловые, ветловые!
Некуда нам, ребятам, приклониться,
Приклонитися,
Все ребятушки наши половленные,
Половленные, посаженные,
Как осталось нас малым-мало…
Во дворик вышел Маркел – был его час вступать в караул от всякого нежданного лиха, – он прихлопнул дверь, и песня оборвалась, стала почти неслышной.
Друзья и недруги
На второй день после Нового года, который россияне отметили скромно, вспоминая о доме, а оттого пребывали больше в тихой печали, нежели в радости, к ним как-то разом сошлись и здесь впервые познакомились киргиз Малыбай и хивинец Якуб-бай. Данила Рукавкин, с надеждой поглядывая на верных друзей, посетовал, что время идет, а из ханского дворца нет никаких известий. В душу вползает недобрая тревога: а дозволят ли им вообще когда-нибудь открыть торг?
– Говорят на Руси, что под лежачий камень и вода не течет, – задумчиво проговорил Данила. – Вот и решился я сам сделать первый шаг: буду просить встречи с ханом Каипом. Одарю его подарками, может, и снимет стражу у лавок. Сомнение только берет – допустят ли до хана? – спросил и взгляд перевел на Якуб-бая, словно успех визита зависел от опального, а прежде большого друга советника Куразбека. Данила понимал, что много теперь сделать для россиян Якуб-бай не может, но успешное освобождение из плена Демьяна Погорского вселяло надежду.
