– Проходите от порога, братья, – пригласил караванный старшина. – Герасим, разожги самовар, а ты, Пахом, собери гостям поужинать. И я руку в потайной сундук к себе запущу по случаю.
Россияне засуетились, накрыли низкий стол, уступая лучшее место вновь пришедшим. С удивлением поглядывали на молчаливого рослого воина, угрюмого и черноволосого, который смотрел на всех как-то странно из-под насупленных бровей и переводил взгляд по казакам не поворотом головы, а как-то по-волчьи, вращая всем корпусом. Цыганские глаза цепко осмотрели купцов, казаков, по обветренному бородатому лицу промелькнула довольная улыбка. Григорий Кононов расценил ее как одобрение дюжим казакам и добротному воинскому снаряжению на них.
– Интересно, поди, кто мы? – засмеялся воин, что поменьше ростом, увидев широко раскрытые глаза Луки Ширванова, который смотрел на них из-за спины Родиона Михайлова. – Мы люди бывалые. На диких и глухих дорогах ветрами трепанные и дождями мытые не один год. Ну, да об этом сказ долгий. Меня прозывают Лукьяном. А этот медведь российский с порченой шеей на заводских отработках – доподлинно Михайло Рыбка. – Лукьян озорно улыбался, потирая руки при виде обильных закусок, выставленных сердечными купцами. – Семен сказывал нам, что отменно угостился у вас в тот приезд свой. Давненько и мы российской снеди, особливо крепкого зелья, не пробовали, давно мыслете ногами по здешним пескам и пыли не выписывали!
– Зелье – что за диво, – медленно уронил Михайло, тяжело опускаясь на ковер. – Своих людей увидать да душу разговором утолить – вот какое благо выпало нам в чужих песках. А порассказать есть о чем…
– Об этом, Михайло, в свой час и на сытый желудок. Герасим, ну что там у тебя? – Данила оглянулся в дальний угол, где расторопный Герасим раздувал самовар.
– Шамую малошть еще, караванный штаршина. Вода уже запела.
Лука Ширванов оставил по такому случаю толстое Евангелие, подсел к столу поближе, нацеливая глаз на кусок отварного мяса с крепкой приперченной приправой, усмехнулся:
– Первым делом чрево наполнить, а потом и о душе грешной подумать можно.
Когда поели, Лукьян отодвинул от себя широкую пиалу, расписанную по наружной стороне красными цветами, поблагодарил за хлеб-соль, кинул беспокойный взгляд на темное уже окно, сказал:
– Увы, нам у вас не ночевать. Надобно ехать смотреть за городом, чтобы разбоя какого не приключилось. А под утро, к раннему намазу, должны возвратиться в свое жилье, близ ханского дворца. А потому начнем пересказ новостей, которых принесли добрый короб… Видел я, караванный старшина, как встречал ты ханское войско, Семена ждал. Слышал я и слова, которые сказал о Семене сотник Пров, тысячу чертей ему под каждое ребро! Верно лишь то, что Семен действительно погиб под мятежным городом Чапом, который предался каракалпакским старшинам и их ставленнику Эрали-Салтану. Ну а как там все было… Начни ты, Михайло. Твой сказ пусть будет первым, со стороны мятежников.
Михайло утер полотенцем усы и губы, подумал недолго, заговорил глухим, волнением перехваченным голосом:
– Поначалу немного о себе скажу, чтоб знали, кто я и откуда здесь объявился. Родом из села Ромоданова, что под Калугой, из бывших приписных крестьян.
При этих словах Данила Рукавкин переглянулся с Григорием Кононовым: оба вспомнили хромоногого Кузьму, встреченного ими в Шамских песках, участника недавнего восстания против Никиты Демидова.
«Еще одного из той непокорной волости чужими ветрами носит по свету, словно сорванное с места осеннее перекати-поле», – горестно вздохнул караванный старшина и снова все внимание рассказчику.
– Бунт у нас был крепкий, должно, и вы о нем наслышаны. – Михайло, не ворочая шеей, обвел слушателей печальным взглядом. – Крепко побили-таки нас. Иных насмерть, иных похватали, а кого не успели – так те разлетелись в разные стороны, будто дикие пчелы из разоренного гнезда-дупла. Когда наш многолюдный этап остановился на ночлег у реки близ города Самары, мне посчастливилось бежать. Мой стражник по забывчивости не запер мои кандалы сразу же после ужина. А ужин-то мне доверяли готовить для солдат, для той цели и кандалы снимали. Ушел я густыми приречными зарослями, за спиной слышал крики и стрельбу, а погони не было. У них сто дорог перед глазами, а у меня одна-единственная, на юг, в вольные казацкие края. Объявился на Яике, да крепко в капкан влез, едва головы не лишился. Оказалось, что по царицыному указу богатые старшины беглых по рукам разбирают и выдают властям в Оренбург. Спасаясь, ушел я в киргиз-кайсацкие улусы Малой Орды, был принят в нукеры к ихнему вельможе Эрали-Салтану, который доводится нынешнему хану Нурали младшим братом.
Михайло умолк ненадолго, уставив напряженный взгляд в ковер, словно что-то ценное приметил под землей, на три аршина вглубь. Данила Рукавкин вполголоса шепнул Кононову:
– Чует мое сердце, что не обошлось здесь без хитрости Нурали-хана, приложил-таки руку к раздуванию усобицы в Хорезмской земле, помыслил свалить врага своего Каипа. Помнишь, по нашему прибытию в главную ставку так долго он находился в южном улусе, у брата Эрали-Салтана. Может, тогда уже сговаривались с каракалпакскими старшинами о совместном мятеже против Каипа? Как знать, как знать, – повторил Данила Рукавкин. – Одно ясно, каша заварилась вкрутую, черпаком вот так запросто не повернешь…
Михайло Рыбка поднял черные глаза, посмотрел на Данилу, на молчаливого Родиона Михайлова, который, сцепив крепкие пальцы на правом колене, медленно раскачивался, не отрывая взгляда от рассказчика.
– О замыслах Нурали-хана не ведаю, караванный старшина, но в твоих словах есть здравый смысл. И мне теперь думается, что не мог Эрали-Салтан вот так самовольно поступать, рискуя навлечь большую войну между ханами. У младшего брата была при себе сотня нукеров, с ними он и поспешил на зов каракалпакских старшин, поддавшись соблазну сесть на трон хорезмской державы. Общими силами мятежники захватили город Чап, пополнили свои полки местными жителями и стали дожидаться подмоги от кочевых туркменов. Да вышло так, что Каип-хан оказался проворнее туркменских старшин – под стенами Чапа довольно скоро появилось хивинское войско. И что произошло?
В тот поздний вечер Михайло стоял на страже у шатра Эрали-Салтана. К нему, замеченный еще издали, приблизился худой и высокий, в оборванной одежде дервиш, монотонно постукивая посохом о твердую дорогу. За плечами тяжело отвисла истертая тигровая шкура, которую дервиш носил для совершения ритуала над женщинами, мечтающими иметь ребенка сильным и ловким, каким был некогда и этот тигр. Пустая тыква для сбора подаяния болталась у пояса на залапанной веревочке, и в черное неприкрытое отверстие порывистым ветром надувало с камней пыль.
Дервиш подошел вплотную к Михайло и властно стукнул посохом о каменистую дорогу – звякнули колокольчики. Из резких протяжных слов, которые прокричал дервиш, Михайло понял, что он хочет видеть непременно Эрали-Салтана.
– Не торопись, путник. – Михайло загородил ему дорогу. – Время нынче куда как тревожное. И мало ли кто может укрыться под одеждой бродячего святого дервиша. Вдруг тебя подослали со злым умыслом против молодого царевича, тогда что будет? – проговорил Михайло, называя Эрали-Салтана привычным русским словом «царевич». Дервиш стоял, невозмутимо вперив глаза в «ференги уруса» и не понимая его слов. Михайло трижды хлопнул в ладоши, вызвал к себе старшего из охраны. Тут же откинулся тяжелый полог, вышел пожилой усатый сотник. Левый рукав халата и кольчуги болтался свободно – сотник был одноруким. Он молча выслушал вкрадчивую, с оглядками сказанную речь дервиша, встревожился полученными известиями и поспешно исчез в шатре. Дервиш переминался босыми ногами на холодных камнях, терпеливо ждал.
