Помимо этого, самыми яркими были периферийные события — грузинская пирушка в грузинском ресторане, где командовал строгий тамада [глава застолья] Нонешвили. Штритматтер сочинил стишок:
Из чуланов долетает по ночам
Плач прекрасных грузинских дам.
Лидия Герасимова, наша сопровождающая, сорокавосьмилетняя женщина, в молодости наверняка очень красивая, в глубине души, под всей своей заботливостью и скромностью, была очень печальна. Ее муж, австриец, с которым она прожила двадцать лет, бросил ее. Дочь, геолог, осенью уезжает на 2–3 года в Сибирь. Это выше ее сил.
Главная тема, звучавшая снова и снова: при всей сходности идеологической ситуации там и здесь существует большое различие — мы живем на границе. Они позволяют себе кое-что, чего мы не можем и не хотим себе позволить: например, огромное количество Ремарка. «Время жить и время умирать» и «Три товарища» читаются взахлеб. Почему? Единодушный ответ: потому что хорошо разработана человеческая тема любви и дружбы. Но это же серьезная критика их собственной литературы! Конечно, известную роль играет и любопытство, ведь они так долго были полностью отрезаны от Запада. Но им необходимо еще много глубоких дискуссий о взаимосвязи мировоззрения и художественного мастерства — чтобы использовать два слова, которые уже стали девизом.
Одну ночь — перед отлетом в Киев — мы провели с Собко и Корнейчуком, который как раз отмечал день рождения. Собко звонил мне каждое утро и прислал корзину цветов. На прощание он выпросил поцелуй, но поцеловал в итоге только руку, потому что вокруг было много народу. А мне именно это и понравилось. У него всего одна нога. Когда Корнейчук рассказал историю немецкого офицера, который ради русской девушки сдался врагу вместе с самолетом, и назвал их современными Ромео и Джульеттой, Собко тихонько сказал мне: «Это не история Ромео и Джульетты; там враждовали только две семьи, а здесь — два народа. И предательство всегда штука скверная, каковы бы ни были обстоятельства». Я бы с удовольствием еще поговорила с ним об этом.
Корнейчук рассказывает вот такой анекдот: много лет назад его и его жену Ванду Василевскую навещал Джон Стейнбек. Застолье, выпивка. Стейнбек критикует советское правительство, Василевская заставляет его выпить за Сталина. Долгое молчание. Потом Стейнбек говорит: «Выпейте со мной за кресло в Белом доме, осиротевшее после смерти Рузвельта»… Он часами спорил с ними о советской демократии. Только на следующий день, став в ресторане свидетелем потасовки, которая затянулась на целый час, а ни один милиционер так и не появился, он поверил, что демократия в Советском Союзе есть. Анекдот: где можно увидеть в одной постели новые Ленинские и Сталинские премии? — У Корнейчука и Василевской.
Киев прекрасен. Холмы, сады, парки. Новые, широкие улицы, бульвары. Глубочайшее впечатление на меня произвела панорама Днепра и окрестных просторов, открывающаяся от памятника Героям. Очень красивый летний театр.
Корнейчук рассказал о своем визите к Герстенмайеру. (Он хочет написать комедию: Западная Германия с точки зрения советского писателя.) Дочь г. читала Ленина и запретила отцу его ругать. К. передал этой дочери привет.
В Университете имени Ломоносова мы встречались и с немецкими студентами.
Снова посмотрели «Необыкновенный концерт» у Образцова [легендарный кукольный театр]. Великолепно. Позднее в чудесном новом доме Союза писателей мы видели похожий эстрадный концерт.
Гуляла с Бределем по Москве. Говорила с ним о его рукописи. Он интересовался моими замечаниями и жаловался, что в ЦК хотели убрать все конфликты. Я настроена скептически. Книга на самом деле не ахти. Он показал мне Лубянку. По моему впечатлению, Бредель достиг своего предела. Он любит вкусно и обильно поесть (прежде всего мороженого!), называет себя «резиновым мячиком», а после хрущевского доклада — «резиновой ракетой», любит посетовать, но обычно весел. Как и у Анны, хотя и по-другому, у него чувствуется глубокий душевный надлом.
Штритматтер иногда возвращался к проблеме современного лицемерия, масок, какие мы все носим. У него это, конечно, проблема. В будничной жизни он прикидывается более сильным, чем есть и может быть на самом деле. Что ни говори, когда война кончилась, ему было 33 года — какой уж там антифашизм. Потому-то рядом с таким человеком, как Готше, он не может не иметь комплексов и действительно их имеет. В Киеве, когда Штр., произнося в Союзе писателей тост, намекнул, какие противоречивые чувства испытываем мы, немцы, путешествуя по Советскому Союзу, Готше заплакал. Он тоже носит маску.
Криста Вольф. Об Отто Готше (2010)
Не могу забыть, как за изобильным столом в советском колхозе, который устроил пир в честь делегации ГДР, среди велеречивых тостов за всеобщее здравие, счастье и благополучие снова и снова, без малейшей тени обвинения, рассказывали о сыне-партизане, расстрелянном немцами, о брате, погибшем на войне, о семье соседей, полностью истребленной. И как тогда руководитель вашей делегации, старый коммунист, воспитавший в себе несгибаемую стойкость в классовых боях двадцатых годов и доказавший ее в тюрьме и в подполье, а теперь ставший высокопоставленным, непримиримо узколобым функционером, — как этот человек едва не разрыдался, когда хотел ответить на тосты русских.
И эта же сцена впоследствии заставила тебя терпеть его гнев и враждебность, хотя следовало бы принципиально и резко ему возразить. Мелкобуржуазное происхождение все-таки неистребимо, кричал он, вместо классовой позиции у тебя гуманистические сантименты, ты горько его разочаровала и никаких поблажек не жди. А ты думала о том времени, когда он участвовал в Сопротивлении, и о собственном времени в гитлерюгенде и очень-очень хотела, чтобы противоположность взглядов на то, что «нам» полезно, не развела вас окончательно. Ты стояла перед ним в огромном служебном кабинете, куда прошла по пропуску, после тщательной проверки вооруженной охраной, чьи бдительные глаза проводили тебя до самого лифта; на верхнем этаже тебя поджидали их опять-таки вооруженные коллеги, чтобы еще раз сличить твое удостоверение с пропуском, а затем указать дорогу через бесконечные безлюдные коридоры и вереницу приемных, которые, разумеется, произвели на тебя впечатление. Зачем им это нужно, откуда этот страх, эта паранойя перед народом, который так перед ними виноват и меньшей частью которого они теперь управляют. Должны управлять, при том что никак не могут освободиться от недоверия к этому народу. Холодный страх охватил тебя, и ты еще не умела облечь его в слова. Речь тогда шла о написанной тобою книге, публикации которой высокопоставленный товарищ хотел воспрепятствовать, поскольку считал ее вредной. Ты считала эту книгу важной, это был тест — можешь ты жить в этой стране дальше или нет. И он на тебя наорал. Вы оба знали, что дело тут в принципе. Затем тон у него стал холодным, а у тебя — отчаянным. Расстались вы непримиренными, и на долгом пути к двери ты потеряла сознание, а когда очнулась, увидела над собой его испуганное лицо.
Из книги «Город Ангелов, или The Overcoat of Dr. Freud»
Герхард Вольф о второй поездке
Как редактор журнала «Нойе дойче литератур» Криста Вольф в составе официальной делегации Союза писателей ГДР присутствовала на III съезде писателей СССР; в соответствии с поручением она опубликовала официальный отчет о поездке в приложении к газете «Нойес Дойчланд» от 20 июня 1959 года. В делегацию входил Отто Готше, секретарь Вальтера Ульбрихта в Государственном совете и автор таких верных партийной линии романов, как «Между ночью и утром» (1959), «Криворожское знамя» (1960); о нем Криста Вольф пишет в книге «Город Ангелов, или The Overcoat of Dr. Freud». Анна Зегерс и Эрвин Штритматтер поддерживали с Кристой Вольф дружеские отношения, к ним присоединился и Вилли Бредель, и все они участвовали в заседаниях съезда. Из Федеративной Республики приехал Карллюдвиг Опиц (1914–1997), известный своим опубликованным и в ГДР неприкрашенным повествованием о Второй мировой войне «Казарма» (1954). Переводчицей Кристы Вольф была Лидия Герасимова, которая впоследствии сопровождала нас и с которой мы подружились.
