Для обучения архитектуре в Италию были в 1716 году посланы Пётр Еропкин, Тимофей Усов, Пётр Колычёв и Фёдор Исаков. К сожалению, мы ничего не знаем об их итальянской жизни, нет не только ни одной записи их впечатлений, но даже толком неизвестно, где именно они побывали. Опекать стажёров должен был Юрий Иванович Кологривов, уполномоченный Петром вести различные дела в Европе. В одном из писем Кологривова сообщается, что из Амстердама он отправил стажёров «на брантовом фрегате в Ливорну и велел себя ждать тут, где оне шесть месяцев живучи нечто научились по-итальянски». Как провели шесть месяцев брошенные русские мо́лодцы в Ливорно, тогда ни слова по-итальянски не зная, Бог ведает. Наконец долгожданный опекун прибывает, четверо россиян достигают Рима и определяются в ученики к архитектору Себастьяно Чиприани. Хотя Чиприани был архитектор мастеровитый, но ничем особо не выдающийся, он обладал тем достоинством, что был знаком Кологривову. У нас на Руси всё так, а как иначе?
Как русские реагировали на Рим, чуждый всему, что они до того видели, как приспосабливались к незнакомой жизни, как овладевали языком, чтобы не только на рынке общаться, но и воспринять что-то из того, что Чиприани им должен был говорить, – всё это привлекательно и загадочно. Ведь для оказавшихся в Риме россиян всё должно было быть проблемой – как понять, что такое архитрав и абака, так и на рынке хлеб купить. Непонятно, что сложнее. Некоторое представление об их жилье-былье может дать лишь одна фраза всё того же Кологривова: «И оне хотя не очень научились довольно, а нужду говорили. И как я миновал Ливорну через Венецию по указу в Рим прибыл, взял того же архитектора, у кого я учился, и учителя языку, а потом, когда вразумились нечто моральной филозофии и рисовать, и в мою бытность два года или полтретья принялись очень похвально, кроме Исакова, как их чертежи явствуют в кабинете». Чертежи, посланные в Петербург в качестве отчёта, к счастью, сохранились.
Все привезённые проекты так или иначе восходят к церкви Сан Карло алле Кватро Фонтане. Интересный выбор. Высказывается предположение, что Борромини привлёк русских стажёров именно своей экстравагантностью, и именно ею они решили поразить своих российских экзаменаторов. К тому же выбор Сан Карлино наверняка был определён ученичеством у Чиприани, к Борромини, судя по его творчеству, неравнодушного. Вспоминая Смольный собор, я бы всё же сказал, что экстравагантность Борромини естественным образом оказывается ближе всего вкусам православных московитов. Прошло чуть ли не сто лет, в Европе Борромини казался не экстравагантным, а старомодным, в моду входил классицизм. Он-то как раз и поражал русских парней своей чуждостью, а шедевр Борромини на перекрёстке Четырёх Фонтанов был как родной. Грубо говоря, трансцендентность церкви Сант'Иво алла Сапиенца ближе по духу московской церковной архитектуре, чем неоклассический рационализм Кваренги. Несмотря на новый порядок и голландскую размеренность, насаждаемые Петром, русская душа, чуждаясь классической строгости, повсеместно уже начавшей торжествовать в Европе, хранила тягу к иррациональной духовности Святой Софии и древних храмов на уровне подсознания. В московской традиции трансцендентность была важнее всего, и, сохраняясь в голицынском и нарышкинском барокко, затем получила наиболее законченное выражение в архитектуре Растрелли. Сколь бы ни была революционно радикальна идея Петербурга, города, что император пытался выстроить по чёткому и продуманному плану рационального француза Жана Леблона, специально для этого нанятого, создавался он для русских, а они взяли да и обратили весь рационализм в достоевщину. Как ни ненавидел Пётр русскую иррациональность, от детства, проведённого царём в расписных московских палатах, ему было никуда не деться. Везде настигало.
Ораторио деи Филиппини c Иван Фефелов
Ораторио деи Филиппини. Барокко-3
Fillippini и филиппинцы. – Католические революционеры, они же – мракобесы. – Филиппо Нери и аристократы. – Корсо. – Санта Мария делла Валичелла, колодец, яма, вагина, чудеса и выставка достижений маньеризма. – Римский Рубенс. – Ораторио деи Филиппини. – Первый офис империализма. – Капелла ди Тре Ре Маджи и Гранде Москеа. – Сант'Андреа делле Фратте. – Шотландцы. – Миньона и Юлия
Сан Карло алле Кватро Фонтане был закончен в 1637 году. Борромини тут же получает новый заказ, очень крупный, на Ораторио деи Филиппини. Перевести слово oratorio довольно сложно: в данном случае имеется в виду нечто вроде клуба. Слыша постоянно «деи Филиппини», я был уверен, что это нечто вроде центра филиппинцев, которые, благодаря деятельности францисканцев и иезуитов, а также тринитариев, в большинстве своём католики, так что католицизм и сейчас главная религия в республике Филиппины – единственной католической стране в Азии. Рим сегодня, как и в XVI веке, теснейшим образом с Филиппинами связан. В XVI–XVII веках само слово «Филиппины» значило богатство, потому что пахло пряностями, а значит – золотом, пряности стоили страшно дорого, так что испанцы, первыми захватившие этот архипелаг, к его колонизации и христианизации относились серьезно. Имя архипелагу дал испанский король Филипп II. Он всем знаком с детства по прекрасной книжке Шарля де Костера «Тиль Уленшпигель»: в романе король мальчиком обезьянку жёг, а потом вырос и начал жечь евреев и еретиков, протестантов и фламандцев. Знаком он также по «Дону Карлосу», как по пьесе Шиллера, так и по опере Верди, где он несколько поприличней, но тоже чудовище. Деньги, полученные от грабежа островов, через Испанию вкачивались в Рим, так что филиппинцы пахали на своих перечных и коричных плантациях, чтобы обеспечить размах папского барочного строительства. Со времён Филиппа II связь Рима с Филиппинами не прерывалась.
Сегодня филиппинцев в Риме тьмы и тьмы. Филиппинцы самые популярные домработники – напишу так, чтобы не употреблять слово «слуги». Мне римляне говорили, что филиппинцы прекрасно со всем справляются, они очень умные и ловкие, полные доброжелательности. Их сообщество, очень крепкое, – особая сила в городе. Вечером множество филиппинцев толчётся в садике около Терм Диоклетиана и делится друг с другом опытом, сплетничая о хозяевах и мировой политике. Филиппинцы, как сказал Гоголь в «Риме» практически о них: «всё знали, что ни есть: какой сьора Джюдита купила платок, у кого будет рыба за обедом, кто любовник у Барбаручьи, какой капуцин лучше исповедует» – и кто убил Альдо Моро, они наверняка тоже знали с самого начала. Филиппинская толпа темнеет под фонарями и тихо шушукается, а под деревьями толпа ещё темней и шушуканье гуще, роится, как мошкара, ползёт во все стороны, к руинам Терм Диоклетиана влево, к сияющему стеклу вокзала Термини вправо, и шевелится, замерев у его сияющих стёкол, а вокруг – Содом и Гоморра, очей очарованье. У всех, кто ходит и сидит, особенный какой-то вид, и острый запах порока и опасности витает в ночи над районом позади великой базилики Санта Мария Маджоре, находящейся в двух шагах от вокзала, напоминая о том, что когда-то рядом здесь был древнеримский район Субурра, славный лупанариями на все вкусы. Лучше всего античную Субурру, которая пропала, но запашок остался, изобразил Феллини в «Сатириконе», в сцене, когда Энколпий с обретённым Гитоном бредут по Риму, чтобы попасть в землетрясение. Стены рушатся на панически бегущих людей, а в середине общего ужаса вздыбилась белая лошадь – ну точь-в-точь «Последний день Помпеи». Очень римская вещь у Брюллова получилась.
