Софи Лорен в фильме «Высокая мода» (Pret-a-Porter, 1994)
Продано-то продано, но всё равно чудесное «никому, никому не известное, но от века желанное нам» и сегодня подползает так близко к отремонтированным чистым домам на отгламуренной Пьяцца Навона. Оно воплощено в постоянно горящем окне в тёмном ночами здании посольства Бразилии, сквозь которое видна часть потолка с изумительными фресками. Светящееся в ночи одинокое окно, обещание тайны и чуда, – важнейший символ европейской культуры. На Пьяцца Навона я давно его заметил, загадочное и манящее, оно навело меня на мысль о папе с папессой, здесь по ночам встречающихся. Паоло Соррентино в «Великой красоте» предлагает своё решение. Где-то на тридцатой минуте фильма к светящемуся окну под одной из колоколен церкви Сант'Аньезе подходит главный герой Джеп Гамбарделла, ведомый по совершенно пустой площади очередной желающей его женщиной. Она, конечно, миллионерша, конечно в возрасте, который её красит, и не то чтобы красива, но интересна. В фильме все такие. Загадочное окно – окно её фешенебельной квартиры. Гамбарделла попадает в интерьер с картинки в журнале AD, а его спутница, повторяя всё то, что говорила Софи Лорен в миланской новелле «Вчера, сегодня, завтра» своему интеллектуалу, умоляя его вообразить, что она здесь одна, заодно устраивает стриптиз в духе новеллы римской. В отличие от миланки она достигает желаемого, так что чудесное и от века желанное превращается в заурядный трах, который не то чтобы ах. Гамбарделла, покурив в семейных трусах на балконе с одним из самых дорогих в Риме и мире видов, подумал-подумал, да и свалил, пока женщина ходила в другую комнату, чтобы переодеться и показать свои фотографии в фейсбуке. Выйдя в простом и элегантном халатике с компьютером в руках, интересная женщина с обиженным недоумением обнаружила, что и в самом деле осталась в одиночестве. Хоть в фейсбук строчи тут же: «Ушёл подлец. Что я могу ещё сказать? Теперь, я знаю, в моей воле его презреньем наказать. Но вы, фейсбучные друзья, к моей несчастной доле хоть каплю жалости храня, вы не оставите меня…» – и т. д., всё то, что в таких случаях интересные женщины в фейсбук пишут. Гамбарделла же, весь с головой уйдя в свой внутренний мир, зашагал мимо берниниевско-борроминиева агона, спора Сант'Аньезе с Кватро Фиуме, весь из себя такой значительный, такой глубокий…
Ночная Пьяцца Навона c Angelo Ferraris / shutterstock.com
Всё это очень надуманно, да и когда это Пьяцца Навона пустой бывает? Судя по тому, что Гамбарделла курит на балконе в одних трусах, а женщина ходит в одном платье без рукавов, это не конец ноября – начало декабря, хотя даже в это время на Пьяцца Навона ночью хоть какой-нибудь народ да толчётся. Как можно догадаться, я не страстный поклонник фильма, хотя в силу возраста очень ценю желание режиссёра доказать, что старость тоже радость. Дело благородное, но безнадёжное. Очевидно, что «Великая красота» – ремейк сразу двух фильмов Феллини, не только «Сладкой жизни», но и «Рима», так что к творению Соррентино относится всё, что я про ремейки уже сказал. Сравнить, например, сцену появления Фанни Ардан со сценой с Анной Маньяни в «Риме». Соррентино снял её исключительно для того, чтобы впрямую указать на Феллини, но что получилась? Анна Маньяни – олицетворение Вечного города, прямо-таки Капитолийская Волчица, Мамма Рома. К тому же – это её последняя роль на экране. А откуда взялась Фанни и что она тут делает, что значит? Просто симпатяга. Диалог, что Феллини ведёт с Маньяни, полон смысла. Гамбарделла же выглядит дурак дураком: чё к женщине пристал? Мне он, а точнее Тони Сервилло, его играющий, вообще не очень нравится. Как-то у него жопу сжимать и разжимать гораздо хуже получается, чем у Марчелло Мастроянни. Всё время лезут сравнения с Феллини, на которые Соррентино сознательно напрашивается, и всё не в пользу «Великой красоты». Сколь бы ни старался режиссёр убедить себя и нас, что жизнь хороша, особенно в конце, получается, что главный мотив фильма, как в прелестной песенке Mein lieber Augustin, – город прекрасный мой сгинул, всё прошло, всё… Австрийская песенка давно стала воплощением пошлости, несмотря на то что Alles ist hin! – «Всё прошло!» – любимый припев декаданса. У Андерсена в «Свинопасе» тупая принцесса только и делала, что наигрывала эту мелодию одним пальцем – она лишь это и умела, а у Достоевского в «Бесах» её исполняет плут Лямшин, смешав с «Марсельезой». У Феллини никакого «Всё прошло!» нет.
* * *
Сюжет, закрученный Соррентино вокруг светящегося окна, мне не очень нравится. Вроде как сквозь окно видна часть большого продолговатого приёмного зала с фресками Пьетро да Кортона на потолке. Городские власти заставляют владельцев знаменитых дворцов освещать окна главных архитектурных шедевров, выходящие на улицу, всю ночь. Так они светятся в Палаццо Фарнезе, посольстве Франции, позволяя увидеть с улицы часть расписанных потолков и стен, к которым, к сожалению, не относятся росписи Карраччи. В Палаццо Памфили спроектированный Борромини приёмный зал был встроен во время возведения здания церкви Сант'Аньезе, с которой дворец оказался слит. Фрески Пьетро да Кортона посвящены истории Энея, поэтому зал называется Галлериа ди Энеа, Галереей Энея. Увидеть роспись воочию трудно, нужно специальное разрешение от посольства, но всем любителям барочной живописи она прекрасно известна по воспроизведениям. В силу художественной значительности фресок бразильскому правительству, на территории которого они находятся, предписано их освещать. Это факт, но факт – не разгадка чудесного, от века желанного нам.
Сюжеты росписей, покрывающих потолок, – иллюстрации к «Энеиде» Вергилия, главного произведения римской литературы, полноправно претендующего на то, чтобы называться эпосом. Поэма посвящена Гаю Октавию Августу, с которого начинается история императорского Рима, и рассказывает о житии-бытии его отдалённых предков. Время правления Августа считается расцветом Рима, полновесным, полноценным. После победы при Акции над Антонием и Клеопатрой Август утвердил своё единовластие и покончил с войнами, наслаждаясь величественным покоем. Вскоре после этого римляне решили объявить Энея своим далёким праотцем, а троянцев назначить своими предками. Два больших писателя придали законность этому утверждению: поэт Вергилий и историк Тит Ливий. Сделали они это не по вдохновению, сошедшему свыше, и тем более не из любви к исторической правде, а по политическому заказу, исходившему от самого Августа, так как после полного подчинения Греции у римлян назрела острая необходимость как-то определиться в отношениях с эллинами. Изначально оба этих народа были теснейшим образом связаны: греки появились на Апеннинском полуострове в незапамятные времена, построили быстро разросшиеся и разбогатевшие города и зажили припеваючи. Рим, основанный примерно в это же время найдёнышами с криминальными наклонностями, ещё к тому же и разругавшимися при его основании до такой степени, что один был вынужден прирезать другого, был по сравнению с греческими колониями, Сибарисом или Сиракузами, дыра дырой. Римляне с горечью осознавали превосходство греческой цивилизации и греческого языка и с завистливой жадностью заглядывались на греческие города, чья жизнь казалась им образцом утончённости. Страдая оттого, что греки их презирали и считали варварами, коими они по всем признакам и были, римляне точили на них зубы и ждали своего часа.
