Первая обнаружилась в его одежном шкафчике в пятницу, и Отто не придал ей особого значения, решив, что это творение психа. Коих под его началом трудилось немало. Вторая появилась на письменном столе в понедельник утром, и сперва он подумал, что записка та же самая, пока не вспомнил, как скомкал и выбросил предыдущую. Он спросил Глэдис, свою секретаршу, кто положил это к нему на стол, но Глэдис помотала головой: “Какую записку?” В качестве реакции на вторую записку Отто съел антацидов и затребовал личное дело Джона Восса, и теперь, с третьей запиской в кармане и папкой, раскрытой перед ним, он попросил секретаршу узнать, в какой аудитории искать Джона Восса на шестом уроке.
Ответ (искать в столовой, где он обедает вместе с Кристиной Роби) Отто и сам бы вспомнил, да как-то вылетело из головы. Он лично санкционировал их совместные трапезы во время шестого урока, и эта схема, слава Аллаху, вроде бы работала. Ладно, на самом деле он понятия не имел, насколько его план оказался эффективным, но обычно Отто докладывали только о том, что не работает, а когда это что-то было инициировано им самим, ему проходу не давали с жалобами и протестами. Но о Джоне Воссе он ничего нового вроде бы не слышал, кроме того, что парень моет посуду в “Имперском гриле”, – сдвиг определенно позитивный. Верно, мальчик по-прежнему не реагирует на вопросы учителей и прочие внешние стимулы, но Отто отметил изменения к лучшему в его внешнем виде. Он стал опрятнее, волосы уже не торчат в разные стороны, а его дешевенькие футболки и джинсы не сочетаются уже не столь дико. Не влюбился ли он в Кристину Роби? Отто полагал, что так оно и есть. Связь между пылким увлечением и личной гигиеной давно установлена, и Отто помнил, как сам начал регулярно мыться, когда в десятом классе влюбился в прекрасную Шарлин Гардинер. Так почему подобному не случиться с Джоном Воссом? Они работают вместе. Их рисунки отобрали для городской выставки. Обедают вдвоем. Не способствовало ли все это формированию романтического всплеска в сознании парнишки, пусть и оставшегося в иных отношениях коматозным?
Бедная Кристина, невольно подумал Отто, проглатывая последнюю, отдающую мелом таблетку, а затем прямиком направился в столовую, где застал не только тех двоих учеников, но и третьего, Зака Минти.
* * *
Большая банка с антацидами в ящике письменного стола в директорском кабинете Отто Мейера не исчерпывала его заначки. В бардачке “бьюика” всегда лежали три-четыре пузырька, и, разумеется, дома на прикроватной тумбочке стояла отдельная емкость с таблетками. Остановившись напротив ветхого дома у дороги, ведущей на заброшенную свалку, жуя лекарство в преддверии разговора с бабушкой Джона Восса, он ощутил в холодном воздухе запах снега.
Еще месяц, и утро для него будет начинаться в четыре часа. В те дни, когда предсказывали снегопад, Отто и директора начальной и средней школ вставали рано и, протирая слипавшиеся глаза, смотрели канал погоды и слушали прогноз госметеослужбы по радио. К половине шестого они должны были решить, не опасно ли выпускать автобусы на дорогу. Родители по большей части были только рады отправить детей в школу, иначе приходилось самим придумывать, что с этими детьми делать. Прежде чем подступиться к этой задаче, многие для начала звонили Отто Мейеру домой, чтобы поделиться своим мнением на его счет: какой же он гребаный идиот, ленивый, ни на что не годный ублюдок, которому лишь бы урвать лишний выходной, будто ему целого лета мало. Если Отто принимал душ и к телефону подходила его жена, они выкладывали все это ей. В снегопады наиболее злющими и агрессивными родителями были в основном не те, кто опасался пропустить рабочий день, оставшись дома с детьми, чаще всего это были те родители, что записывали своих детей в программу бесплатных обедов и посылали их в школу неряшливо одетыми, однако на автоответчик средств у них хватало, и в итоге они не заморачивались беседами с директорами школ и коллекторами.
Впрочем, даже эти были не самыми худшими. Хуже всех, думал Отто Мейер, глядя на разрушающийся дом, те, кого никогда не было ни видно ни слышно, те, кто словно существовал только на бумаге – в документах службы помощи неблагополучным семьям, сопровождавших детей из класса в класс в вялой попытке подготовить учителей и администраторов к тому, с чем им придется столкнуться. Согласно личному делу, которое Отто просмотрел, прежде чем приехать сюда, родители Джона Восса, исчезнувшие с бюрократического радара около пяти лет назад, были мелкими торговцами наркотиками в Портленде, а также исправными потребителями этого зелья, обнаружившими, какой же обузой могут быть дети, когда у родителей намечались “важные дела”. Маленького Джона запихивали в мешок для грязного белья, крепко завязывали тесемки и вешали в стенной шкаф, где ребенок мог кричать и брыкаться сколько душе угодно. Постепенно он затихал, и родители вкушали мир и покой. Беда в том, что в этой тишине они иногда напрочь забывали о своем сыне и укладывались спать, оставляя его висеть в шкафу всю ночь.
Отто считал себя человеком твердых философских и политических убеждений, но, прочитав личное дело Джона Восса, он почувствовал, как в нем разгорается внутренний конфликт: следует ли таких родителей казнить без промедления – при том условии, конечно, если предварительно их сумеют разыскать? С одной стороны, он никогда не ратовал за смертную казнь, полагая, что она не решает проблемы, но в данном случае казнь решила бы – и довольно элегантно, думал он – проблему омерзения, которое он испытывал при мысли о невольной необходимости обитать в одном мире с этими двумя людьми.
Не то чтобы он считал себя идеальным отцом. Куда там. Они с Энн баловали своего сына Адама вопреки всякому здравому смыслу, и в результате взгляд на мир у мальчика складывается отчетливо нереалистичным. Например, он считает само собой разумеющимся, что все вокруг хорошо к нему относятся. Отто слишком долго пренебрегал дисциплиной, а теперь, подозревал он, уже поздно менять привычки и правила. Ранее в этом году он застукал сына на вечеринке, где угощали и алкоголем, и наркотиками, и объявил Адаму, что отныне тот под домашним арестом, срок которого зависит от его поведения в дальнейшем. Адам едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, выходя из комнаты отца. В ответ на родительские увещевания Адам припечатывал отца “тормозом”, и Отто пришлось принять это как должное. Он не любил вспоминать задним числом свои отцовские промахи, потому что, когда он этим занимался, к мятному вкусу антацидов на языке примешивалась горечь неудачи. Простейший вывод, к которому он пришел, заключался в том, что своему отцовству он задал чрезвычайно скромную программу, пообещав себе, что никогда не станет для сына ходячей пыткой, каковой был для самого Отто его отец. В чем он явно преуспел. Адам искренне любил обоих родителей, нисколько не чувствуя себя обязанным прислушиваться к ним. Его неизменное “да, папа” не подразумевало, как теперь понимал Отто, ни согласия, ни даже попытки осмыслить сказанное отцом.
Впрочем, Энн находила ситуацию вполне естественной, что она и старалась втолковать мужу каждый раз, когда он лежал ночью без сна. Дескать, глупо думать, что они не сумели подготовить сына к реальной жизни, ничего серьезнее подросткового возраста у Адама не наблюдается, а эта болезнь всегда проходит, как и особо злостная ветрянка, – на ребенка глядеть страшно, но состояние это временное и погибелью не грозящее. Мальчик знает, что он любим, напоминала она мужу, и Отто думал, что воистину тормознутому родителю только и остается, что эта последняя робкая надежда. Поскольку они с Энн совершили все возможные ошибки, описанные в книгах по воспитанию детей.
