– Кается в грехах, как думаешь?
Такое не приходило Майлзу в голову, но он сразу же ухватился за эту мысль. Макс любил похваляться своими подвигами, а старый священник был крайне обижен, когда ему запретили исповедовать прихожан. У одного в запасе россыпь историй того сорта, по каковому другой, без сомнения, изголодался. Исповеди Макса наверняка были красочными, драматичными, разнообразными и познавательными, и если им чего и не хватало, то лишь искреннего раскаяния, но разве священники в состоянии деменции имеют право отпускать грехи? Макс был наделен благословенным умением курсировать по жизни, не заморачиваясь последствиями своих передвижений, и наметанным глазом он не мог не увидеть лазейку, приоткрытую старым священником, который охотно отпустит ему мириады грехов, не требуя эти грехи замаливать.
– Может, ты и прав, – согласился Майлз, пристально разглядывая стариков. Макс вещал, жестикулируя, священник вдохновенно кивал.
– Знаешь, меня это не беспокоит. По-моему, твой отец ниспослан нам свыше. Именно то, что Тому нужно.
– Макс Роби? Посланник небес?
– Имей в виду, Том всегда был олдскульным пастором. Для них было главное – всеми силами сторониться греха.
– Теперь это устарело?
– С таким подходом, – пожал плечами отец Марк, – ты никогда не сумеешь найти общий язык со своей человеческой природой. Какой мудростью может поделиться с нами, грешниками, действительно беспорочный человек? Какое утешение он может нам дать?
– Что-то подсказывает мне, что ты сейчас уклоняешься от партийной линии католицизма.
– Смотря куда уклоняться, – не стал отрицать отец Марк. – Но ты понимаешь, о чем я. Том никогда не отличался сердечностью и не вникал в трудности своей паствы. Как и у многих церковных стариков, у него манеры силовика. Грязный Гарри в сутане. На колени, подонок. Пятьдесят раз “Отче наш” и пятьдесят “Богородице, дево, радуйся”, и если я снова застукаю тебя хотя бы на помышлениях об этой мерзости, тебе реально не поздоровится.
– Людям это нравилось, – возразил Майлз. В детстве ему и самому нравилось воображать, что существует некто, кто стоит выше всех и поэтому знает, что правильно, а что нет, и по долгу службы учит тебя этому знанию.
– Может быть, – ответил отец Марк. – Но я думаю, Тому неплохо бы слегка очеловечиться.
– Тогда, – согласился Майлз, – более подходящего наставника ему не найти.
* * *
– Скупердяй хренов, – бормотал Макс, пересчитывая купюры, полученные от отца Марка, прежде чем сунуть их в передний карман забрызганных краской брюк.
Пассажирское сиденье и пол “джетты” были также в пятнах краски, спасибо Максу, который отказывался переодеваться в чистую одежду, когда они к вечеру закруглялись с работой. Он не делал различий между рабочей одеждой и просто одеждой, и с тех пор, как он стал помогать Майлзу с подновлением Св. Кэт, рубашки, штаны и обувь старика были заляпаны краской. Когда ему на это указывали, он отвечал сакраментальным “Ну и что?”. Мало кому, думал Майлз, живется столь уютно в рамках трехсложной личной философии.
– Ты его хотя бы поблагодарил? – спросил Майлз, когда они выехали на дорогу.
– С чего бы? – удивился Макс. – Я их заработал, разве нет?
– Я же говорил, что мы красим бесплатно, и ты был на это согласен.
– Это еще не значит, что он не может дать мне денег, если ему так хочется. Дурак ты, а не я.
Майлз повернул к ресторану. Тик сегодня вечером работает в подсобке, и он ей поможет. А заодно проверит, как там Джон Восс. И Майлз дал себе обещание не увольнять паренька сразу, что бы тот ни натворил на новом рабочем месте.
– Конечно, я понимаю, почему тебе стыдно брать деньги, – сказал Макс. – Поднимешься на две перекладинки по чертовой лесенке и уже трясешься за свою жизнь.
– Где тебя высадить, папа?
– Слушай, а он голубой, – сменил тему Макс. – Ну тот, молодой.
– С чего ты взял, папа?
– Мне старый хрыч сказал, – поспешил с ответом Макс. – Сам бы я ни за что не догадался.
– Отец Том в старческом маразме, папа. Если ты не заметил.
– Еще как заметил, – сказал Макс, – и таким он мне больше нравится. Но, зная тебя, ты небось это одобряешь.
Майлз скосил глаза на отца:
– Старческий маразм?
– Нет. Голубых, – разъяснил Макс. – Мы же говорили о голубых.
– Нет, ты сказал, что отец Марк гей, а я сказал, что ты не понимаешь, о чем говоришь. Как обычно.
– Я сказал “голубой”, а не “гей”. Ты просто злишься, потому что мне заплатили, а тебе нет.
– Нет, папа, я не злюсь. Напротив, я ужасно доволен. Может, ты сумеешь дотянуть до выходных, не выпрашивая у меня взаймы.
– Потребности никто не отменял. – Подавшись вперед, Макс нажал на кнопку бардачка. – Пусть мне и семьсят, но это еще не значит, что мне пора перестать кушать.
– Хорошо бы тебе не забывать о тех потребностях, что возникают к концу месяца, если в первых числах хлестать пиво напропалую, – посоветовал Майлз. – Скажи, пожалуйста, что ты делаешь?
– Твой бардачок не открывается.
– И знаешь почему, папа? Потому что он заперт.
– Заперт? – ошарашенно повторил Макс.
Только вчера он не был заперт, и Макс, заглянув в бардачок, нашел там десятку, что позволило ему дотянуть до зарплаты. Запертый бардачок его явно покоробил. Это все равно что прийти в гости с расчетом на радушный прием и обнаружить, что тебе отвели место в чулане.
– Заперт, чтобы в него не лазили все кому не лень, – уточнил Майлз.
Если Макс и обиделся, виду он не подал. Наклонившись, он водил пальцами под приборной доской.
– Открыть такой замочек раз плюнуть. – В подтверждение своих слов он ударил основанием ладони снизу, и бардачок распахнулся. – Меня этому научил один парень на Кис. – Макс явно гордился тем, что оказался хорошим учеником. – Хочешь, я покажу тебе, как это делается?
Майлз съехал на обочину, заглушил двигатель и, перегнувшись, начал шарить в пасти бардачка в поисках двадцати долларов, которые он положил туда утром на всякий непредвиденный случай. Найдя, сунул купюру в карман рубашки и поехал дальше.
Секунду-другую Макс рассматривал рубашку сына, словно запоминая на будущее точное местонахождение кармана.
– Ты постоянно отказываешься перенимать мой опыт, – вздохнул он. – Пока проживешь все эти семьсят лет, невольно многому научишься. – Майлз промолчал, и Макс добавил: – Или ты думаешь, что уже сам все знаешь.
– Я знаю, что эта двадцатка тебе не достанется, – ответил Майлз, коротко взглянув на отца.
Макс пожал плечами, мол, время покажет, чем напомнил сыну Харпо Маркса; этот комедийный персонаж и не подумал бы оспаривать принадлежность двадцатки, поскольку ему было кое-что известно, о чем ты ни сном ни духом не ведал, когда клал деньги в карман, – к купюре привязана ниточка. Сходство между отцом и Харпо Марксом в тот момент было столь разительным, что Майлз легонько похлопал по карману, проверяя, на месте ли двадцатка.
