Но и ожидание внутри школы не страховало от насмешек. Однажды школьная бейсбольная команда в полном составе – под предводительством ухмыляющегося мистера Брауна – вывалила из раздевалки и устремилась рысцой к бейсбольному полю, скандируя на ходу: “Вперед, Роби, вперед!” Впрочем, их улюлюканье подействовало на Майлза куда сильнее, чем на Синди Уайтинг, которая то ли не поняла подтекст, то ли притворилась, будто не понимает.
– Что они хотели этим сказать? “Вперед, Роби, вперед”? – ангельским голосом поинтересовалась она, и Майлз, уже красный как рак, заалел еще ярче.
Надеясь удержать Синди от повторных объяснений в любви, Майлз направлял их беседы по нейтральному академическому руслу и часто помогал Синди с домашними заданиями, особенно по английскому языку и литературе – предмету, по которому он был одним из первых, а она среди отстающих. По мнению Майлза, Синди не понимала прочитанного не по глупости, но из упрямства. Она гневно порицала всех и каждого писателя из школьной хрестоматии за то, что не находила ни смысла, ни надобности в их произведениях, а когда Майлз пытался объяснить трудный отрывок или авторский замысел, ее лицо каменело в угрюмой беспомощности. Особенно ее бесила поэзия. “Поросячьей латынью” величала она поэзию, языком для своих, выдуманным исключительно с целью вгонять в неловкость и растерянность тех, кто не в курсе. Майлз отвечал, что поэты шифрованных жаргонов не изобретают, а их стихи не так уж трудны для понимания, как утверждает Синди, однако самые простые и очевидные метафоры вгоняли ее в ступор, а на более сложные формы образности она реагировала гневным возмущением.
– Тут все просто, – говорил Майлз. – Это называется олицетворением. Человек, от чьего имени написано стихотворение, сравнивает смерть с возницей. “Мне было невмочь заехать за Смертью, и она, сев на козлы, примчалась за мной”.
– Если она это имеет в виду, то почему прямо не сказать?
– Она и говорит. – Майлз ткнул пальцем в строчку.
Непонимание столь простых вещей приводило Майлза в замешательство. Ему казалось, что у кого-кого, но у Синди поэзия Эмили Дикинсон должна была вызывать самые теплые чувства, однако девушка отказывалась даже взглянуть на страницу. Стихотворение выставило ее дурочкой, и она больше не желала иметь с ним дело. Чем дольше она пялилась бы на строчку, тем более убеждалась в абсолютной неоправданности существования этого или любого другого стиха.
– Почему не сказать все как есть? – не сдавалась Синди.
Майлз счел за благо не отвечать на вопрос и, стараясь не выдать раздражения, сказал:
– Ну теперь-то ты понимаешь, когда я объяснил?
– Нет, – упрямилась Синди, и словно для того, чтобы лишить Майлза возможности и дальше просвещать ее, размашисто захлопнула учебник, сунула его в свою холщовую сумку, взгромоздилась на костыли и поковыляла в туалет.
Рассерженная и торопившаяся покончить с поэзией, она не закрыла сумку, и Майлз заметил втиснутую между учебниками тонкую книжечку в бумажном переплете явно не академической направленности. Копаться в чужих вещах непозволительно, но Майлзу было крайне любопытно, какого рода чтение способно привлечь ту, кто столь воинственно сопротивляется изысканной речи. На обложке был нарисован летний лагерь; две девочки подросткового возраста крались в лес следом за двумя мальчиками, их ровесниками, знаками приглашающими составить им компанию. Все это выглядело достаточно невинно и напоминало книжки, которые читают девочки лет тринадцати на девичниках с ночевкой, и поэтому Майлз удивился, обнаружив, что содержание этой книжки – по крайней мере, на странице с загнутым уголком – смахивало на мягкое порно. В абзаце, попавшемся ему на глаза, две девочки – вероятно, те же, что были изображены на обложке, – тайком подсматривали за полудюжиной мальчиков, дурачившихся в реке. Все мальчики были нагишом, и один из них, Джулс, удостоился особого внимания девочек. “Штуковина между его ног была такой странной и волнующей, что киску Пэм будто пощекотали”, – прочел Майлз. Этот сантимент определенно не требовал искусной отделки. Он успел сунуть книжку обратно в холщовую сумку, прежде чем Синди вышла из туалета.
– И более того, – продолжила она дискуссию с того места, на котором они остановились, – я не верю, что ты сам понимаешь поэзию. По-моему, ты только притворяешься.
– Ладно. – Интерес к спору о достоинствах поэзии у Майлза пропал.
К его ужасу, от прочитанного отрывка, сколь бы примитивным ни был его смысл, у Майлза случилась эрекция, а то, что Синди Уайтинг читает, и, вероятно, взахлеб, подобные книжки, лишь усугубляло ситуацию. Когда она опустилась на скамью рядом с ним, для него это было все равно как если бы она уселась голышом, и ему вспомнилось, как на прошлой неделе она смотрела на потешавшихся над ними голозадых, на их ягодицы и болтавшиеся гениталии, выставленные в окна автомобиля, и на лице ее отражалось не совсем то, чего он ожидал.
– По-моему, вы все только притворяетесь, – упрямо твердила Синди. – И почему ты так на меня глядишь?
Но в этот момент снаружи засигналили, и они увидели черный “линкольн” у обочины. Майлз вскочил, повернулся к Синди спиной и затем некоторое время наводил порядок в своем рюкзаке, пока сам не пришел в норму, а когда вздохнул посвободнее, странная мысль мелькнула в его голове. “Линкольн” напомнил ему об экипаже Смерти из стихотворения Эмили Дикинсон.
* * *
Под руководством миссис Уайтинг Майлз с каждым днем водил все лучше, чему во многом поспособствовал самый первый урок. После того как они поменялись местами и Майлз осторожно вырулил на полосу, миссис Уайтинг велела ему снова прижаться к обочине: – Дорогой мой, ты всегда такой?
Вопрос в сочетании с тем, как она смотрела на него, вызвал у Майлза ощущение собственной неполноценности, распространявшейся не только на водительское мастерство, – миссис Уайтинг словно намекала на некий крупный изъян в его характере.
– Такой какой? – машинально произнес он.
– Как бы парализованный страхом.
– Это очень хороший автомобиль, – промямлил Майлз.
– A-а, вот оно… – протянула миссис Уайтинг, радуясь сделанному ею открытию… какому, знать бы только.
Она все еще пристально глядела на него, и Майлз забеспокоился, наладится ли у них общение или она всегда будет говорить загадками. Мать предупредила его, сказав, что людей, подобных миссис Уайтинг, он прежде не встречал, и теперь он понимал, почему Грейс уклонилась от более подробных объяснений.
Миссис Уайтинг была на несколько лет старше его матери, следовательно, прикинул Майлз, ей сейчас лет сорок пять либо ближе к пятидесяти, но если она и выглядела на свой возраст, возникало странное впечатление, что этот возраст ей не к лицу. Майлз сознавал, что Грейс некогда была очень красивой женщиной, и порою, хотя в последнее время все реже и реже, ее былая красота давала о себе знать. За годы, минувшие с их отпуска на Мартас-Винъярде, Грейс прочно обосновалась в среднем возрасте, как и все матери его друзей и знакомых. Удивительно, но одного взгляда на миссис Уайтинг хватало, чтобы понять: ни красивой, ни, возможно, просто хорошенькой она никогда не была. Ее дочь, если бы не увечье, вынудившее ее превращаться в юную женщину под неумолчный гул насмешек, могла бы вырасти куда более миловидной. И однако с того момента, когда миссис Уайтинг поинтересовалась, всегда ли Майлз такой испуганный, эта женщина определенно излучала сексуальность, какую за свои шестнадцать лет он не замечал ни в одной из ее ровесниц. Неполноценность, которую она заставила его почувствовать, была сексуальной, с ужасом сообразил Майлз, и его щеки запылали от стыда.
