Казалось, половина молодежи Дельфов слетелась поприветствовать путешественника, словно осы на мою медовую лепешку. Раздавался громкий смех, отвратительный английский и похлопывания по спине — без этих последних знаков внимания путник прекрасно мог бы и обойтись. Он шатался от усталости, но на все приветствия отвечал белозубой улыбкой на грязном, заросшем лице. Саймон тоже смеялся, трепал ослика за уши и обменивался, похоже, очень остроумными шутками с молодыми греками. Частые выкрики «Аванти! Аванти!»
[14] озадачили было меня, пока я не заметила, что они сопровождаются веселыми похлопываниями по ослику, отчего тот тоже пошатывался. При каждом шлепке над шкурой Аванти поднималось облачко пыли.
Наконец Саймон взглянул наверх и увидел меня. Он что-то сказал юному блондину, обменялся многозначительными улыбками с греками и быстро поднялся на террасу.
— Извини, давно ждешь?
— Нет, я только что спустилась. А что там происходит? Новый Стивенсон?
[15]
— Точно. Датский художник, он проделал путь по горам вместе с осликом, спал прямо на земле. Славно провел время. Только что из Янины, а это долгий и трудный путь.
— Он заслужил такую встречу, — засмеялась я. — Похоже, тут собрались все Дельфы.
— Даже наплыв туристов не испортил греческую филоксению — в дословном переводе «любовь к странникам», — сказал Саймон, — хотя Дельфы должны были уже слегка пресытиться ими. Но традиционный ночлег он, конечно же, получит.
— В студии?
— Да. Здесь конец его путешествия. Завтра, по его словам, он продаст Модестину — ослика Аванти — и на автобусе отправится в Афины.
Я сказала:
— А я-то, увидев мольберт и прочие причиндалы, решила, что это твой друг, художник-англичанин из студии.
— Найджел? Нет. Вряд ли он решился бы на такое рискованное предприятие. Он не столь самоуверен.
— Однако ты сказал, что он хороший художник.
— Я так считаю, — кивнул Саймон.
Взяв меню, он рассеянно протянул его мне. Меню было на греческом, и потому я вернула его обратно.
— Он убедил себя, или это сделал какой-то дурак, что его собственный стиль никуда не годится. Вполне допускаю, что он вышел из моды, но парень рисует божественно, когда захочет, и я уверен, что его редкий дар достоин пребывать в одном ряду с наиболее известными нынешними талантами. — Саймон подал мне то же самое меню. — Он не увлекается цветом — с чего бы ты хотела начать? — но пишет очень уверенно и изящно и в то же время захватывающе.
Я опять вернула меню. Саймон внимательно просмотрел выстроенные столбцами каракули.
— Хм. Да. В общем, какой-то болван сказал Найджелу, что его стиль vieux jeu, или что-то в таком роде. Кажется, одно из этих слов означает «изнеженный». Это больно задело Найджела, и теперь он изо всех сил пытается выработать стиль, который, по его мнению, «пойдет», но я боюсь, очень боюсь, что у него ничего не выйдет. О, он мастер, и получается у него довольно привлекательно, эта его манера может стать модной, и даже могут найтись покупатели, — но это не настоящий Найджел и никогда не станет настоящим. Другой факт, достойный сожаления, заключается в том, что он слишком долго живет в Дельфах и связался с девушкой, которая не очень-то ему подходит. Она уехала, но ипохондрия осталась. Я — вся его компания вот уже три дня, и мне приходится играть роль наперсника.
— Или воспитателя?
Саймон засмеялся:
— Если угодно. Он во многих смыслах очень молод, а с привычками расставаться трудно. Некоторые считают само собой разумеющимся, что есть некто, всегда готовый помочь, хотя я просто не представляю, что можно сделать для художника даже в его лучшие времена. А уж в худшие они забредают в такие дебри переживаний, что даже самый доброжелательный слушатель ногу сломит.
— Так плохо?
— Похоже, да. Я уже говорил, он хороший художник. А я убежден: мучения соразмерны таланту… Послушай, что ты собираешься есть? Почему ты ничего не выбрала?
Он еще раз вручил мне меню. Я терпеливо вернула его.
— Через минуту я скончаюсь от голода, — сказала я. — Ты хоть взглянул на эти иероглифы? Единственное, что я здесь разобрала, — это картошка, помидоры и дыня, а я не желаю быть вегетарианцем в стране, где готовят столь восхитительные вещи, как ломтики баранины на вертеле с грибами.
— Прошу прощения, — покаялся Саймон. — Может, это? Шашлычки сувлаки. Их и закажем. — Он сделал заказ и, приподняв бровь, спросил: — Что будем пить? Что тебе по вкусу?
— Если ты спрашиваешь, смогу ли я проглотить рецину, — усмехнулась я, — то ответ будет — да; только при чем здесь «вкус», не понимаю.
Рецина — мягкое вино с сильным привкусом смолы. Оно может быть приятным, но бывает и таким терпким, что язык деревенеет, как при заморозке. Подают его в маленьких деревянных кружках с крышками, а пахнет оно скипидаром. Почувствовать (или сделать вид, что почувствовал) вкус к рецине — первое дело в Греции. Мне, как и большинству туристов, был не чужд снобизм.
— Конечно, рецину, — заключила я. — Что же еще к сувлаки?
Кажется, в глазах Саймона мелькнула насмешка.
— Ну, если ты и в самом деле хочешь вина…
Я сказала твердо:
— Говорят, однажды выпив рецины, поймешь, что это лучшее в мире вино, и не захочешь никакого другого. Бургундское, кларет и все прочие вина покажутся безвкусными. Я понемногу привыкаю и, возможно, скоро войду во вкус. Конечно, если ты предпочитаешь сладкое самианское…
— Боже упаси! — усмехнулся Саймон и обратился к официанту: — Рецину, пожалуйста.
Рецина пошла хорошо, и обед под нее прошел великолепно. Я не отношусь к ненавистникам оливкового масла и обожаю греческую кухню. Мы съели по тарелке лукового супа с тертым сыром, затем соувлаку, сдобренную лимоном и травами, с гарниром из жареной картошки и фасоли, да еще большое блюдо салата из помидоров. Потом сыр и халву — густую смесь из тертых орехов с медом, потрясающе вкусную. И наконец, чудесный греческий виноград, похожий на дымчатый агат и охлажденный в воде из источника, что бьет у храма Аполлона.
Все время, пока мы ели, Саймон рассказывал много интересного, ни разу не упомянув ни о Майкле Лестере, ни о цели своего приезда, и я совершенно забыла об облачке, омрачившем мое путешествие. И только когда проезжающий мимо пыхтящий грузовик чуть притормозил у «нашего» автомобиля, я все вспомнила.
Саймон проследил за моим взглядом. Он поставил чашку с кофе по-гречески и посмотрел на меня:
— Все еще мучает совесть?
— Уже не так. Сил на нее не осталось. А ужин был божественный, премного благодарна.
