Он подошел ко мне на шаг ближе. Я находилась между ним и обрывом.
— Они, как часовые, стоят над святилищем, вы согласны? Да они и есть часовые. Они не только охраняли святое место, они были еще и местом казни. На этих скалах людей казнили за кощунство, мадемуазель. Вы знали об этом?
— Нет, но…
Еще один шаг. Он очаровательно улыбался. И голос был такой приятный. Даниэль, сидящая в пыли, подняла голову. Теперь ее взор следил за мной, а не за ним. Она улыбалась мне с огромным дружелюбием, и снова сверкнули ее глаза — вовсе не усталые. Я отодвинулась от него на пару шагов и оказалась в четырех футах от края.
Димитриос вдруг сказал:
— Осторожнее.
Я подпрыгнула, и его рука коснулась моей. Она была мягкой.
— Вы здесь не для казни, как предатель богов, мадемуазель.
Он смеялся, Даниэль улыбалась, а меня охватила ярость. Какого черта я не в состоянии выдернуть руку и убежать? Я ненавижу эту парочку и боюсь, а стою я здесь только потому, что невежливо уходить, не дослушав этого проклятого грека.
— Я всегда рассказываю туристам одну историю, — продолжал он. — Привели раз сюда предателя, казнить. Вот подвели его к краю двое — прямо в этом месте, — чтобы столкнуть вниз. Он как глянул в пропасть — да, мадемуазель, далековато падать, правда? — и говорит: пожалуйста, не кидайте меня лицом вниз, пожалуйста, поверните меня спиной. Его можно понять, мадемуазель, вы согласны?
Он все еще держал меня за руку. Я выдернула ладонь. Тогда его рука мягко скользнула к моему локтю. Я заметила, что у него обгрызены ногти, а большой палец сильно ободран и испачкан засохшей кровью. Я попыталась вырваться, но он сильно стиснул мою руку. И быстро заговорил прямо мне в ухо:
— И они столкнули его, мадемуазель, и когда он падал, он…
Я взмолилась, задыхаясь:
— Пустите меня. Я боюсь высоты. Пустите меня, пожалуйста.
Он улыбнулся:
— Но, мадемуазель…
Раздался высокий, звонкий голос Даниэль:
— Димитриос, это не твои туристы?
Он резко выдохнул, отпустил меня и обернулся.
Трое — мужчина и две женщины — медленно шли по тропе из Араховы. Женщины были некрасивыми, низкого роста, средних лет; у полного мужчины в шортах цвета хаки на потном плече болталась огромная кинокамера. Красными безразличными лицами они глянули на нас, проходя мимо, словно стадо быков, словно ангелы небесные.
Отскочив от края обрыва, как пробка из бутылки превосходнейшего шампанского, я, не попытавшись ответить что-нибудь вежливое Димитриосу и даже не попрощавшись с Даниэль, помчалась вниз по тропе в кильватере трех туристов.
Ни грек, ни девушка не сделали за мной ни шагу, и вскоре я замедлила ход и попыталась собраться с мыслями. Если Даниэль и ее любовник — в том, что он любовник, я не сомневалась ни чуточки — попытались по какой-то причине меня напугать, они в этом преуспели. Мне было страшно, я ощущала себя дурой — омерзительное чувство. Но очевидно, это была всего лишь злобная шутка плюс извращенное чувство юмора. Напридумывала я себе. Просто устала после изнурительного дня. Даниэль мне не нравится, я этого не стала скрывать, вот она и решила попугать меня и унизить. К тому же я помешала ее грязному свиданию с греком за можжевельником.
А может, еще из-за Саймона…
Я добралась до стадиона. Ипподром лежал на солнце молчаливый и пустой, чаша мраморных сидений окружала его. Чуть ли не бегом я пронеслась по белой пыли между колоннами стартовых ворот и ринулась вниз к святилищу. Сердце колотилось у меня в груди, я задыхалась. Тропа пошла вниз, свернула у источника, в котором мерцала вода, и наконец выбежала на ровную площадку над театром. Тут я нагнала трех моих туристов. Они все так же аккуратно брели друг за другом и разговаривали на непонятном языке, кажется на голландском. Было полно и других людей — в театре подо мной, на ступенях храма Аполлона. Опасность мне больше не грозила — можно остановиться под деревьями и отдышаться. Опасности больше нет.
Золотистые, абрикосовые, янтарные солнечные лучи падали на молчаливый камень живительной, чистой влагой света и покоя. Пчела пролетела мимо моей щеки.
Рядом рос гранат. Плоды его сверкали от солнечного света. И я вспомнила прохладу граната в своей руке и голос Саймона: «Съешь его поскорей, Персефона, и тогда навеки останешься в Дельфах».
Что ж, я остаюсь. Я все еще собиралась остаться.
Дыхание восстановилось. Аполлон-целитель сделал свое дело.
И я спокойно пошла вниз по ступеням, потом через залитую солнцем арену, потом между благоухающих сосен вокруг святилища, а потом по главной дороге в гостиницу.
Даже когда, умываясь перед ужином, я заметила на руке пятно засохшей крови — из пореза Димитриоса, — я всего лишь вздрогнула от отвращения. Глупые страхи и дурацкое воображение.
Но почему-то спускаться вниз до прихода Саймона мне не хотелось.
И почему-то совсем не хотелось ночевать сегодня в студии.
Глава 13
И, глухо завывая, покинуть склоны Дельфов.
Джон Мильтон. Рождественский гимн
Около трех часов ночи меня что-то разбудило. Я расположилась во второй комнате от конца длинного коридора рядом с Даниэль, мужчины же обитали в противоположном конце, рядом со входом. Датчанин уехал, в студии мы остались вчетвером.
Какое-то время я находилась в тягостном состоянии между сном и бодрствованием, когда трудно отличить реальность от дымки сновидения. Меня что-то разбудило, но шум ли это был или сам сон — определить было нелегко. Снаружи не раздавалось ни звука. Лишь молчаливый дельфийский воздух обволакивал нас. Опустив щеку на твердую подушку (в Греции они будто кирпичи), я решила снова отдаться сну.
В соседней комнате кто-то зашевелился, послышался скрип кровати — обычные звуки, которые, как я надеялась, больше не разбудят меня. Но тут раздался еще один звук, который заставил меня широко раскрыть глаза и оторвать голову от подушки и превратил обычную ночь в бред. Кто-то разговаривал… тихо-тихо… мужчина.
Поначалу я испугалась, что меня услышат, потом на меня нахлынули раздражение и отвращение. Если Даниэль принимает у себя в комнате любовника, я не желала быть посмешищем и лежать без сна по другую сторону тонкой перегородки. Я стала переворачиваться, сильно шурша простынями и скрипя кроватью — пусть знают, что стена тонкая, — потом натянула простыню на голову (под одеялом спать слишком жарко) и попыталась отключиться от говора голосов, который перешел в шепот.
Сна ни в одном глазу. Замерев под простыней, я широко раскрыла глаза и как можно сильнее заткнула уши руками. Я, конечно, не из тех, кто придерживается строгих правил, но неприятно, когда тебя вынуждают быть свидетелем чьей-то интимной жизни. К тому же я не хотела слышать даже намека на самую интимную жизнь Даниэль. Достаточно ее поведения на публике.
