Интересно, каким образом этот противный Димитриос пролез в дом? Хоть пришел он и к Даниэль, мне не нравилось, что он может приходить и уходить когда захочет. Он, правда, мог влезть в окно, тогда рано или поздно он станет выбираться тем же путем. И я услышу, как он вылезает и приземляется двенадцатью футами ниже на каменную площадку, на которой стоит студия. Я все ждала, кипя яростью на Даниэль, поставившую меня в такое положение; на себя — из-за того, что обращаю на это внимание; на Димитриоса — пособника в ее чудовищном эгоизме. Это было ужасно.
Как долго я ждала, когда в соседней комнате наступит тишина, не знаю. Казалось, прошли века. Наконец они затихли, слышался лишь шепот, а потом я услышала, как кто-то осторожно зашагал по комнате. Я ожидала услышать скрип раскрываемого окна и тихий кошачий прыжок, но ничего подобного. Открылась дверь в коридор, и кто-то крадучись прошел мимо моей комнаты.
Я села, сердце нервно колотилось у меня в груди. Ежели Даниэль жаждет впускать и выпускать из своей комнаты мужчин — это ее дело. Но какое она имеет право позволять такому человеку, как Димитриос, свободно разгуливать по зданию! Неужели она… неужели она дала ему ключ?
И тут меня осенила другая мысль, отчего я еще больше возмутилась.
А вдруг это вовсе и не Димитриос?
А вдруг это Найджел?
Совершенно не соображая, что делаю, я выскочила из кровати, сунула ноги в тапочки, рывком натянула служивший мне халатом легкий летний плащ и, пролетев через комнату, тихонечко открыла дверь и выглянула наружу.
Полагаю, что в этой части повествования обо мне может сложиться неприятное мнение. Ведь меня совершенно не касалось, был ли у Даниэль Найджел и добился ли он того, чего так страстно желал. Но при мысли о нем я внезапно ярко и живо вспомнила его пылкое и юное выражение лица, его ранимые глаза, слабый рот и глупую мальчишескую бородку. И я видела его рисунки — деревья, цветы, камни, которые он воспроизводил с таким безупречным и тем не менее страстным мастерством. Если это действительно Найджел… мне было необходимо знать это наверняка. Хотите — считайте, что во мне бурлило лишь вульгарное женское любопытство, но мне необходимо было знать, в состоянии ли эта невозможная Даниэль завладеть им подобным образом, действительно ли она жаждет заставить презираемого ею Найджела поклоняться ее презренному святилищу.
В голове вертелись бессвязные мысли о том, что нужно что-то делать, дабы остановить ее попытки погубить Найджела. Потом, еще более бессвязно, я стала думать о Саймоне. Нужно все рассказать завтра Саймону. Саймон придумает, что делать.
Я тихо выскользнула из комнаты. Верхняя половина входной двери была стеклянной — тьма снаружи ослабевала, сменяясь рассветом. Стекло было серым. И на фоне стекла я увидела его.
Он стоял почти в самом конце коридора перед комнатой Найджела, словно чего-то ожидая. Я прижалась к стене, но даже если бы он и обернулся, то не увидел бы меня в темноте. Замерев, я стояла, приникнув к холодному мрамору, испытывая одновременно унижение, злость и стыд. Лучше бы я ничего не знала, лучше бы я крепко спала, лучше бы Найджел запомнился мне своими работами, а не гнусным, произнесенным шепотом намеком Даниэль. «Мужчины все в большинстве своем одинаковые… любовники наскучивают мне… Саймона я хочу… очень хочу…»
Силуэт в конце коридора наконец зашевелился. Он сделал шаг вперед и положил руку на дверную ручку, потом опять замер на мгновение, словно к чему-то прислушиваясь.
Я решила, что он услышал меня. Теперь-то я видела, что это не грек. Слишком высок. И не Найджел. Это был Саймон.
Если бы в ту минуту я была в состоянии анализировать, то быстрота, с какой натянулись нервы и мускулы во всем моем теле и закипела каждая капелька крови в моей голове, дала бы мне наконец понять, как я на самом деле отношусь к Саймону. Но прежде чем я успела что-либо осознать, ночной покой был прерван гораздо более реальными и крайне шумными событиями.
Саймон открыл дверь в комнату Найджела. Я увидела, как он протянул руку, по-видимому к выключателю, но в ту же минуту луч мощного фонаря ударил из мрака, осветив его лицо и грудь. Он замер и чуть отпрянул, будто свет физически стукнул его по глазам, но пауза длилась меньше мгновения — так пружина сжимается перед тем, как распрямиться. Он даже моргнуть не успел, как со скоростью пули бросился вперед на луч света. Звук удара, ругань, быстрый, подобный шквалу, топот ног о каменный пол. А потом мне показалось, что в этой комнате все силы ада вырвались на свободу.
Промчавшись по коридору, я остановилась в дверях. Маленькая комнатенка напоминала обиталище демонов, где яростно дрались тела. При мечущемся свете фонаря двое мужчин казались огромными, их высокие тени качались на стенах и потолке. Саймон — более высокий — казалось, побеждал. Ухватив другого за запястье, он пытался повернуть его руку с фонарем таким образом, чтобы осветить ему лицо. Луч сильно дергался и извивался, потому что противник сопротивлялся. Мечущийся яркими ломаными полосами свет наткнулся на меня и ярко осветил мои ноги и край ночной рубашки, торчащей из под плаща. Кто-то проворчал на греческом что-то непонятное, и затем, урча от усилий, мужчина вывернулся и злобно опустил фонарь, целясь Саймону в голову. Как только раздался свист удара, Саймон отпрянул в сторону, и фонарь с отвратительным звуком пришелся по шее. По всей вероятности, он угодил по мускулу, так как Саймон ослабил хватку, и грек оказался на свободе.
Должно быть, это был все-таки Димитриос. Перед тем как Саймон вновь набросился на него, я увидела при колеблющемся свете фонаря коренастую фигуру и широкие плечи. Тут фонарь взлетел, ударился о стену, упал на пол и, погаснув, откатился к кровати. Тьма обрушилась на нас, словно припечатала. У меня не было времени размышлять, зачем Димитриос забрался в комнату Найджела, почему Саймон набросился на него и куда — самое странное во всем этом происшествии — девался Найджел; двое, схватившись снова, пронеслись мимо меня и с грохотом налетели на дверь душевой. Затрещало дерево; на пол с сильным звоном посыпалось разбитое стекло; хрупкий стул разлетелся на куски; заскулили пружины на кровати под тяжестью упавших на нее двух тел.
Я опустилась на колени примерно в двух футах от колыхающейся кровати и стала искать на ощупь фонарь. Кажется, он покатился сюда… должно быть, недалеко… такого рода предметы имеют обыкновение при падении описывать полукруг… ага, вот он! Вцепившись в него, я стала искать кнопку, боясь, как бы не разбилась лампочка.
Фонарь оказался тяжелым, а кнопка тугой. Кровать швыряло, как корабль во время шторма; отъехав на фут от стены, она, визжа ножками, помчалась обратно, причем с таким громыханием, что штукатурка чуть не посыпалась со стен. Со скрипом растянулись пружины и выпрямились, когда дерущиеся, подкатившись к краю, упали на пол.
Секунду попыхтев, они вновь оказались на ногах. Во время паузы, сопровождаемой тяжелым сопением, я вскочила, продолжая воевать с фонарем, и вдруг он загорелся. Во второй раз за эту ночь свет ударил Саймону прямо в глаза. Грек тут же воспользовался тем, что Саймон на время ослеп, и, как молния, бросился на него. Саймон грохнулся так, что комната закачалась. Плечом он ударился о кровать. Удар его парализовал, но грек почему-то не стал доводить дело до конца. Не стал он связываться и со мной. Он стоял ко мне спиной, колеблющийся луч на мгновение осветил его тяжелые бычьи плечи, темные курчавые волосы… Он даже не оглянулся. Задыхаясь, он прорычал на французском:
