В 2008 году, почти через двадцать лет после того, как он изложил свою первую концепцию интернета, Бернерс-Ли начал ратовать за построение «децентрализованных социальных сетей», которые отвоевали бы любимую им Паутину у сайтов наподобие Facebook, тяготеющих к централизации. Он считал важным создать более текучий и плюралистичный мир платформ, в котором «социальные сети будут обладать более высоким иммунитетом к цензуре, монополизации, регулированию и другим проявлениям централизованной власти» [642].
Сегодня он усердно работает именно над этой проблемой и планирует решительно изменить саму модель работы сетевых сервисов, отобрав наши персональные данные и наш контент у приложений и платформ, которые сейчас распоряжаются ими. Проект Solid, затеянный Бернерсом-Ли, призван вернуть нам контроль над нашими данными — они будут храниться на персональном и хорошо защищенном «планшете», где мы станем носить всю цифровую составляющую своей жизни [643]. Только представьте: вместо того чтобы отправлять всю свою информацию на какую-то стороннюю платформу, вы будете всегда держать ее при себе. (Гики именуют это интероперабельностью или функциональной совместимостью.) Вы будете разгуливать, всегда имея под рукой свои фотографии, профили друзей, историю болезни, карту всех мест, где вы побывали, список всех ваших покупок, даже онлайн-репутацию, которую вы заработали на различных платформах (в наше время это особенно важная ценность). Теперь вы сможете самостоятельно решать, кому предоставлять доступ к вашим данным — и на каких условиях. Solid — это гораздо больше, чем просто новая технология: это новая философия.
Есть и другие способы решить проблему перехода ваших данных в руки могущественного посредника. Большие надежды в этом отношении возлагаются сегодня на технологию блокчейн. Она представляет собой своего рода распределенную и публичную бухгалтерскую книгу: каждый может заносить сюда любые финансовые транзакции — и каждый может их видеть. В отличие от единого тайного гроссбуха (как в обычных банках), эта штука совершенно прозрачна. Транзакции подтверждаются не центральным органом, а с помощью распределенного процесса. Возможно, вы знакомы с блокчейном по его наиболее знаменитой на сегодня (и наиболее противоречивой) области применения: именно эта технология лежит в основе биткойна, прославленной виртуальной валюты [644].
Тем, кто не разбирается в современных технологиях, бывает сложно понять, почему же эта система действительно работает (даже если много часов ломать над этим голову). Но важнее всего здесь уяснить себе потенциальную сферу применения подобных систем во взаимоотношениях между людьми. The Economistпишет об этом так: «Данная система позволяет людям, незнакомым или не доверяющим друг другу, фиксировать, кому что принадлежит, причем для этого требуется согласие всех участвующих сторон» [645].
Потенциал этой новинки столь же колоссален, как и шумиха вокруг нее (хотя, подобно всем технологиям, блокчейн остается уязвимым по отношению к корыстной кооптации и эксплуатации). Она открывает целый мир, где пользователи смогут обмениваться ценностями напрямую — без посредников, всегда берущих себе процент. Легко представить себе контракты о покупке-продаже недвижимости или финансовые транзакции, в основе которых лежит блокчейн. Но можно представить и уход посредников с крупнейших мегаплатформ реального мира (подобных сетевым Uber и Airbnb), когда водители и пассажиры — или постояльцы и хозяева — найдут способы сотрудничать и обмениваться ценностями непосредственно друг с другом.
Сейчас нет недостатка в прогнозах о том, какими будут очередные технологии участия, которые в грядущие годы решительно преобразуют нашу жизнь. Но будь это виртуальная реальность, дополненная реальность, блокчейн или даже появление какой-то метавселенной, особым образом соединяющей онлайн и офлайн, нынешние платформы в том виде, в каком мы их сегодня наблюдаем, наверняка будут казаться странными. Как бы ни повернулись обстоятельства, нам необходимо придерживаться набора принципов, гарантирующих, что миры, где мы будем жить, окажутся менее монополистичными и более прозрачными — и готовыми принять социально-экономический вклад широких масс. Мало того, нам следует самим делать все возможное, чтобы распространять такие принципы.
Мы, работники ферм участия, способны не только жаловаться на судьбу. Опрос, проведенный газетой Guardian в 2017 году среди жителей США, показал: менее трети респондентов согласны с утверждением, что Facebook приносит благо миру, и лишь жалкие 26% считают, что Facebook заботится о своих пользователях [646]. Кроме того, немалая доля участников опроса поддержала меры по ограничению власти крупных высокотехнологичных платформ. Но нет никаких причин оставлять эту работу регулирующим органам, которые наверняка будут обращать больше внимания на то, чтобы лишить платформы части полномочий, чем на то, чтобы сохранить те преимущества, которые эти площадки дают пользователям. В кое-каких историях, рассказанных в нашей книге, можно разглядеть зачатки стремления сбежать с этих платформ. Такое движение по своей вирусности и способности увлекать огромные массы людей наверняка превзошло бы Ice Bucket Challenge. И хотя никакое общественное движение, скорее всего, не опустошит фермы участия, даже сравнительно скромное восстание пользователей могло бы спровоцировать серьезные изменения в корпоративной и государственной политике и в системе лидерства, как мы уже видели на примере последствий акции #DeleteUber в начале 2017 года. Чтобы заново сформулировать условия, на которым мы будем во всем этом участвовать, потребуется вдохновенное и упорное использование новой власти — разработчиками технологий, предпринимателями, каждым из нас.
Двигаясь к «полностековому обществу»
Политолог и социальный инноватор Джефф Малган описывает один из величайших парадоксов нашей эпохи: «Людям обещают, что потоки экономических, социальных и технологических изменений сделают их могущественнее. Но вместо этого они видят, как решения принимаются политическими и корпоративными лидерами, которые всё больше отдаляются от нас. И люди чувствуют себя наблюдателями, а не участниками» [647]. Малган приводит данные социологических опросов, показывающие: жители многих регионов мира полагают, что их страна следует по неверному пути.
Мы видели этот парадокс в действии — к примеру, во время референдума по Брекзиту. «Глубинное» различие между теми, кто голосовал за позицию «остаться в ЕС», и теми, кто голосовал за вариант «выйти из ЕС», по данным проекта «Британское электоральное исследование», состоит в «более глубоком чувстве отчужденности» вторых [648]. Те, кто хотел, чтобы Великобритания покинула Евросоюз, в меньшей степени контролировали собственную жизнь. Вот и экономист Ангус Дитон, нобелевский лауреат, продемонстрировал четкую корреляцию между распространенностью факторов, ведущих к «смерти от отчаяния» (как он это именует) — то есть от наркотиков, алкоголя и/или в результате самоубийства, — и уровнем поддержки Дональда Трампа [649].
Это чувство отчужденности подпитывается и страхом перед автоматизацией производства и суровой реальностью, где доходы замерли, а неравенство растет. Даже те, кого называют «выигравшими» от процессов глобализации, ощущают свою оторванность от основополагающих социальных институтов (правительственных структур, СМИ, учреждений образования): это показывают данные «Эдельмановского барометра доверия» [650]. Свое разочарование и недовольство мы можем мгновенно выплеснуть в той или иной соцсети — и найти там же множество людей, которые нас ободрят. Но при этом мы можем по-прежнему чувствовать, что не контролируем свою жизнь, свое взаимодействие с обществом, органами власти и прочими институтами.
