Претендентки сидели в узком холодном коридоре и ждали приговора. Вместе с нами сидело еще человек пять, все девчонки.
– Запнулась два раза, – горевала Маша.
Нас пригласили в кабинет через час и объявили, что мы еще слишком малы и должны ходить в школу, а обучение и работа в театре занимают весь день. Конечно, девочки собрались способные, и они ждут нас, когда нам исполнится восемнадцать.
– Семь лет ждать, – подытожила я, выходя из кабинета.
В труппу на обучение взяли самую старшую девчонку. Все с завистью следили, как худрук увел ее в глубину коридора.
Другие попытки тоже не имели успеха. Попробовали прорваться к гримеркам, но нас заметила и прогнала уборщица, размахивая шваброй.
– Мы туалет искали, – с достоинством уворачивалась от швабры Маша.
– Я в-вам покажу туалет! – шипела уборщица.
В конце концов препятствия стали казаться непреодолимыми, и мы решили отступить. Но на прощальном спектакле он сказал нам со сцены:
– Если бы вы знали, как я несчастлив! Ваше охлаждение страшно, невероятно, точно я проснулся и вижу вот, будто это озеро вдруг высохло или утекло в землю.
И мы снова стали искать пути.
Наконец решено было пойти напрямую. Надо было подловить «Бенедикта» на выходе из театра и попросить автограф. Ну и завязать разговор, из которого ему становились бы ясны наши чувства. То есть – Машины чувства. Я горячо поддержала этот план. Мысленно я достигла того чувственного слияния, в котором все равно, кто признается в любви божеству.
Маша взяла из дома издание пьес Шекспира за 1957 год. Книжка казалась древней древностью. По замыслу мы должны были попросить автограф на начальную страницу «Много шума из ничего».
В антракте съели по пирожку с повидлом. Были они жесткие и пахли пережаренным маслом.
– Они у вас с прошлого спектакля, что ли? – возмущались зрители.
– С прошлого года! – невозмутимо хамила в ответ буфетчица.
После спектакля оделись и поджидали Бенедикта у бокового выхода из театра. Все зрители потихоньку разошлись, а актеров все не было. Стемнело. Мы переместились под одинокий фонарь и нахохлились, как воробьи на морозе. Наконец дверь стукнула, и оттуда выпорхнула троица – хорошенькая остроносая Беатриче, Леонато и дон Педро, симпатичные молодые ребята. Было приятно смотреть на них, в обычной одежде.
Оживленно болтая, они прошли мимо.
– Отмечают что-то, – сказала Маша, натягивая шарф на лицо.
Прождали еще полчаса. Мимо прошли и Геро, и отец Франциск, и все гонцы, свита и слуги, но Бенедикта все не было.
Наконец дверь распахнулась, и на пороге появилась знакомая фигура. Мы распрямили плечи. Маша крепче обхватила томик Шекспира.
Он шагал к нашему светлому пятну. Но было с ним что-то не так… Не так благородно, как на сцене: размашистый шаг, штаны с лампасами, огромные ботинки. На ходу он курил сигарету. А второй рукой держал… – я даже зажмурилась от удивления – открыла глаза и увидела оранжевый пластмассовый таз.
Раскачиваясь, он подошел к нам вплотную.
– Что, девочки, за автографом? – спросил он, дыхнув на нас алкогольными парами так, что мы едва устояли на ногах.
Мы растерянно молчали.
– За автографом, говорю? – повторил он.
– Д-да… – хрипло ответила Маша. – Вот тут, пожалуйста. – И протянула ему томик Шекспира.
Бенедикт сделал последнюю затяжку, бросил окурок на асфальт и с третьей попытки раздавил его ботинком. Вместе с окурком погасла и моя любовь.
Но Маша все еще держалась. По ее лицу было видно, как она страдает.
Бенедикт протянул руку к томику Шекспира, но не рассчитал наклона и с громким «у-у-ух» повалился на асфальт, ровно между нами.
– Коленька! – подбежала к нам невесть откуда взявшаяся женщина.
– М-м-мама, – промычал Коленька, пытаясь встать.
Мама тащила его вверх, но сил ее не хватало.
Маша вздохнула и отдала мне томик Шекспира. Я взяла его и подняла тазик.
Их дом был совсем недалеко. Впереди шла троица: Бенедикта справа поддерживала мать, а слева – Маша; сзади шла я с книжкой и тазом и делала вид, что не имею к ним отношения.
В их двухкомнатной квартире Тамара Викторовна сразу отвела Коленьку на кухню и предложила нам чаю. Мы не сообразили отказаться.
– Я… с таким образованием… и где… В Кокчетаве?! Во Дворце культуры?! – хлюпал Бенедикт красным носом. – Я им… Треплева… Потёмкина… а они… мне… тазик?!
Мама разливала чай и успокаивала сына:
– Ну и что? Ничего страшного нет в тазике. Посмотри, вон у тебя поклонницы какие. – Она мягко указала на нас рукой.
Бенедикт распрямил плечи, смутно вспоминая:
– Вы же за автографом?
– Да, – ответила Маша.
– Вот тут, пожалуйста, – я протянула ему книжку с заложенной ручкой на нужной странице.
Маша пихнула меня ногой под столом, но было уже поздно. Бенедикт занес ручку над драгоценным изданием и начал коряво выводить: «Дорогим поклоннннн». Его повело в сторону.
– Ой-ой-ой, – воскликнула мама и бросилась поднимать его.
Через минуту Бенедикт сделал печальное «буэ-э-э» в ванной.
– Мы пойдем, – смущенно предупредили мы Тамару Викторовну.
– Вы извините, что так получилось, – ответила она, преданно заглядывая нам в глаза. – Вообще Коля хороший.
Домой шли молча.
– Книгу испортил, – говорила Маша на следующий день. – Что теперь родителям скажу?
– Они часто читают Шекспира? – спросила я.
Маша вздохнула:
– Может, и не заметят.
На следующей неделе мы пошли на «Вишневый сад» и плакали, когда рубили вишни. Николай Никифоров не был занят в этом спектакле.
Так я и полюбила театр.
– Я Шекспира и всякого там Чехова – так себе. А вот Островский, Гоголь – очень даже, – рассказывал наш ценитель искусства. – Мы с мамой ездим из Академа в Новосиб в театр. Постановки бывают неплохие.
Кирилл пек вафли в электровафельнице: две ложки теста, закрыть и прижать на пару минут. Две минуты он засекал на секундомере телефона. Третий день племяш осваивал кухонную технику – всю, что нашел в шкафах. Вафельница была последним неосвоенным девайсом.
Мы с Ниной были не против – получалось вполне съедобно. Ну как. Есть можно. Сегодня у нас были вафли и фасолевый суп в мультиварке. Мы таскали готовые вафли и ждали ужина. Звякнул тостер, подбросив вверх два коричневых сухаря.
– Так. Мощность для этого хлеба должна быть меньше, – задумчиво сказал Кирилл, выбрасывая пережженные сухари в ведро.
