О Хаве мы больше ничего не слышали.
– Все-таки скажи мне, что из этого правда?
– Ты поверил?
– Поверил.
– Значит, все правда.
– Но все-таки неправдоподобно.
– Ты уж определись.
– Вот Хава – она была?
– Была.
По моему тону Кирилл понял, что в ответе скрывается подвох.
– Именно такая, какая у тебя в рассказе?
– Не совсем. Но мы в самом деле ходили вместе в школу.
– И Адам тоже был?
– Это художественная литература. Мне была важнее точность описания фона, чем отдельных персонажей. Беру форму и наполняю ее новым содержанием. Вот ты, человек Кирилл, например. Я могу взять и поместить тебя в рукопись и сделать рыжим и в очках, которые ты ежеминутно поправляешь. И отца твоего сделать проходимцем, а не доктором наук.
– Оставь меня так, как есть, пожалуйста.
– Герой просил оставить его так, как есть.
– Но ведь ты, родители – вы есть на самом деле. И я видел, как ты вчера говорила по фейстайму с Машей.
– Но мы не те же самые, что в рассказах. Как персонажи на самом деле мы не существуем. – Я помолчала, раздумывая, не сказала ли слишком много. – Да и тебя, может, тоже нет.
Разлагающийся труп
– Поет зима – аукает, мохнатый лес баюкает стозвоном сосняка. – Это мы, вторые альты.
Обычно нас не замечают в общей массе – нас всего пятеро в хоре на сто девчачьих голосов, и наши партии никогда не бывают ведущими. На сегодняшнем выступлении мы чувствуем свою важность, тем более потому, что начинаем последнюю песню.
– А-а-а! – подхватывают сопрано окончание, вытягивая ре второй октавы.
– Кругом с тоской глубокою плывут в страну далекую седые облака! – уверенно басит наша великолепная пятерка.
Сто девчонок тщательно причесаны, одеты в белоснежные рубашки и черные плиссированные юбки, складки в три сантиметра – и ни миллиметром меньше. На ногах – бежевые капроновые колготки и черные туфли, высота каблуков – от четырех до шести сантиметров. Волосок к волоску, складка к складке, даже выражение лица у нас одинаковое – строгое и сосредоточенное. Никаких улыбок на сцене, все улыбочки – за кулисами.
– Вы – академический хор, – говорит Эльвира Фаруковна.
Мы, вторые альты, берем самые низкие ноты – до ми малой октавы, первые сопрано – до си второй октавы. Остальные, первые альты и вторые сопрано, исполняют партии в диапазоне где-то посередине.
– А по двору метелица ковром шелковым стелется, – тут вступают остальные: первые альты и сопрано, но взгляды зрителей еще притянуты к нам, стоящим крайними справа.
– Но больно холодна-а-а-а, – это первые сопрано срываются на ля второй октавы, и с этого момента внимание зрителей мы с сожалением передаем высоким голосам.
Зрители потрясены. Они не знали раньше, что можно брать такие высокие ноты. Но что это – ля второй октавы? Пусть попробуют взять фа малой!
Зал Дома культуры набит битком: собрались родители, родня и друзья. Среди вокальных, танцевальных и инструментальных коллективов мы выступаем последними – вишенкой на торте, выстрелом в голову. До Свиридова были «Реве та стогне Днiпр широкий» и «Живет повсюду красота». Но «Зима» – наше главное оружие, поэтому она всегда остается напоследок. И мы это знаем, и оттого спины наши прямы, голоса звучат уверенно.
– Воробышки игривые, как детки сиротливые, прижались у окна, – сделав брови домиком, выводят сопрано. – Озябли пташки малые, голодные, усталые, и жмутся поплотней. – Вот-вот они расплачутся от жалости к замерзающим воробышкам.
Эльвира Фаруковна, повернувшись к ним, дирижирует. Ее руки плавно сходятся и расходятся, запястья делают красивейшие пируэты. Вся текучая, она управляет нами, маленькой хоровой армией. Где же наша сутуловатая Эльвира? Сегодня вместо нее прекрасная женщина: платье в пол, жемчужное ожерелье, на голове вместо хвостика и ободка – прическа сложными волнами. На обычно бледных щеках ее – румянец, глаза одержимо блестят. Она раскидывает руки, сводя большие и указательные пальцы, едва заметно опускает их, а затем вскидывает вверх, и вместе с ее руками устремляются к потолку Дворца культуры наши голоса:
– А вьюга с ревом бешеным стучит по ставням свешенным и злится все сильней!
Звучит проигрыш, и можно, не меняя строгого выражения лица, рассмотреть зрителей. Зрители потрясены, ввергнуты в пучину восхищения. Широко раскрытыми глазами они смотрят на нас, но не на каждого по отдельности, а на всю хоровую, голосовую массу. Я вижу маму с папой на предпоследнем ряду. Папа сидит на крайнем сидении, мама стоит в проходе, покачиваясь и прижимая обе руки к груди. Глаза ее, кажется, закрыты. Наверное, закрыты. Меня слепят софиты, и зал по ту сторону света кажется сумрачным миром теней, которые напряженно раскачиваются в такт музыке.
– Разлагающийся труп.
– Чего?!
– Раз-ла-га-ющийся тру-у-уп!
– Ха-ха-ха!
– Че вы ржете?!
– Ха-ха-ха-ха!
– Слушайте, не нравится – не идите. Между прочим, это единственная группа в Кокчетаве, которая играет живую музыку!
– Ха-ха-ха! Живую музыку – «Разлагающийся труп»?
– Это просто название. – Лена раздраженно собирает вещи, наши издевательства ее достали, поэтому мы сбавляем обороты.
– Что за музыка? – спрашивает Маша, чтобы разрядить обстановку.
– Панк-рок.
– Пранк рок?
– ПАНК-РОК.
– Можно не орать, я хорошо слышу.
– Гуля достанет нам билеты на пятницу.
– Что такое панк-рок? – спрашиваю я. Не очень удобно спрашивать – я учусь в музыкалке и считаюсь экспертом, но знать очень хочется, тем более название очень интригующее.
– Ну-у-у, – неуверенно тянет Лена. Видимо, впечатлившись названием, о сути явления она расспросить забыла. – Это такие музыканты… Которые, в общем, такие независимые, бьют музыкальные инструменты, пьют, курят, нюхают героин, ночуют на чердаке и не моются.
Всё, кроме мытья, имеет в нашем представлении романтический налет, поэтому следующие полчаса мы спорим, как долго человек, пусть и панк-рокер, может не мыться. Но Лена вспоминает еще одну существенную деталь:
– Они еще носят волосы торчком, как их…
– Хаеры, что ли? – догадывается Маша. – Так бы и сказала сразу.
В детстве мой музыкальный кругозор ограничивался, с одной стороны, программой музыкальной школы, с другой – репертуаром школьной дискотеки. Иногда в дом попадали кассеты Битлов или Роллингов, однажды попали записи Рамонсов, но с непривычки слушать их было тяжело. На целомудренных школьных дискотеках мы танцевали под Backstreet Boys, Ice Cube, «А-Студио», Влада Сташевского и «Иванушек». Особо продвинутые слушали «Алису», «Арию» и немецкий Tic Tac Toe. Разумеется, до окончания музыкальной школы меня преследовали стопки нот с Черни
[7] (сколько раз он перевернулся в гробу, мучимый звуками неловких пальцев учеников музыкальных школ?), школьный набор Чайковского, Рахманинова, Прокофьева, Моцарта и Глинки. Я уверена, что в старческом слабоумии не вспомню ни Глинку, ни Моцарта, зато навсегда в моей памяти останутся старик Черни и его этюды.
