– Бичи
[8], – поджимая губы, говорила о них категоричная мама.
– Шабашники, – деликатно поправлял ее папа, указывая на меня глазами.
– Разворует все, как у Васильевых, – прогнозировала мама.
– Не разворует. Он интеллигентный.
Виктор Андреевич на самом деле был интеллигентным. Он не ругался матом и носил бородку клинышком. Он помогал месить цемент, таскать блоки, придерживал ступени лестницы во время сварки.
Мы с мамой не знали, как с ним общаться, поэтому сторонились. Но вскоре мама приняла решение. Однажды во время обеда, а обедал Виктор Андреич отдельно, на кухне, мы увидели, как он свалил в одну тарелку первое и второе, хорошенько перемешал и отправил ложку в рот.
– Все равно в желудке все вместе будет, – пояснил он, жуя.
Мы в ужасе отвернулись.
– Бич, – вынесла мама окончательный приговор и с тех пор заговаривала с ним только при крайней необходимости.
Но я все еще сомневалась. Мне хотелось романтики.
В редкие минуты отдыха он закуривал папироску и садился на берегу, отрешенно глядя на воду.
– Никто не исчезает без следа в реке времени. Все имеет значение в равной степени.
Или так:
– Я гость в этом бренном мире. Если что не так – смиряюсь.
Говорил он всегда вроде бы в пустоту, но я знала, что слова предназначались мне.
Виктор Андреевич зимовал у нас на даче несколько лет. Однажды весной, когда спала вода, мы приехали на дачу и занимались просушкой и уборкой.
– Женя, иди-ка сюда, – оторвал меня папа от любимого занятия – созерцания водоворотиков в мутном потоке.
Я нехотя поднялась на второй этаж, в гостиную, и обомлела. Все бетонные стены гостиной от пола до потолка были изрисованы углем – пухлыми младенцами, Иисусами с терновым венком, угадывались извивистые берега Чаглинки и сопка с телевышкой.
– Здорово намалевал, да? – спросил папа меня.
– Ага, – восхищенно отозвалась я.
На столике у кровати лежала студийная фотография пухлого малыша, похожего на настенный рисунок. Я взяла ее в руки:
– Кто это, интересно?
Карточка не была подписана сзади.
– Ребенок его, поди, – отозвалась вошедшая мама. Она рассматривала стены.
– У него есть дети? – удивилась я.
Виктор Андреич казался мне таинственным, практически бестелесным существом, принесенным ветром. У такого не могло быть корней.
– Конечно, есть, – жестоко развеяла миф мама. – Жена есть, дети. Где-то в Пензе, кажется.
– В Саратове, – поправил папа.
В последний раз я видела Виктора Андреича одной поздней осенью. Мы с Машей и Леной, уже подростки, маялись на улице. В городском парке меня робко окликнули по имени. Мой сгорбленный, вечно виноватый герой сушил скверно нарисованные афиши у подсобки возле колеса обозрения. Он пригласил нас заглянуть внутрь. Крошечная комнатка, заставленная рамами с холстами, краски, широкие кисти сушатся на тряпицах. Пахло маслом и нечистым жильем. Подруги демонстративно сморщили носы и встали поодаль, бросая на меня выразительные взгляды.
Это был единственный раз, когда мы разговаривали, и я напрочь забыла – о чем. Наверняка о какой-нибудь чепухе. Меня нетерпеливо позвали. Я попрощалась с Виктором Андреевичем.
– Вечно ты с кем-то таким разговариваешь, – шипели мои рафинированные подруги. – Бомж какой-то.
– Он художник, – сказала я и потом злобно молчала всю дорогу домой.
В наш последний год в Кокчетаве шедевр был закончен, папа занимался внешней отделкой.
– Зачем так много? – спрашивала мама, указывая на ведра голубой краски, громоздящиеся в прихожей. – И половины хватило бы.
Ее беспокоили расходы на краску.
– Два раза пройдусь, чтобы не заржавело после первого паводка.
Наш трехэтажный дом заголубел колоннами, лестницей и затейливыми узорами перил. Незадолго до паводка папа провел неделю на даче, пообещав, что в мае нас с мамой ждет большой сюрприз.
– Какой, как думаешь? – спрашивала я маму.
– Виктор Андреич ваш спер что-то, вот и сюрприз.
В мае мы приехали в самый разгар поселковой починки. Не сразу заметили, что чего-то не хватает. Папа торжественно вел нас по дорожке, потом – по парадной лестнице на второй этаж. Он распахнул дверь в гостиную, и мы увидели: исчезли пухлый младенец и телевышка. Вся комната была варварски и бездушно закрашена белым, с декоративными брызгами поверх.
– Какая красота! – восхищалась мама; она трогала стены. – С пупырышками, так аккуратно! – Зашла в соседнюю комнату. – Женя, посмотри, у тебя розовые!
– Нравится? – спросил папа, не глядя на меня. Он не сомневался, что да.
– Угу, – угрюмо отозвалась я. – А где Виктор Андреевич?
– Я его отпустил. Остальное доделаю сам.
– Где он будет жить?
– Разберется. Посмотри, у тебя бабочки нарисованы.
Через несколько минут он спустился вниз и мы услышали вопль, полный отчаяния. С террасы второго этажа открылась ужасная картина: исчез наш зеленый туалет. На его месте зияла дыра, как на месте вырванного зуба.
– Ай! – кричал папа, подбегая к дыре снова и снова.
– Ай! – кричал он, хватаясь за голову и осматривая берег – не виднеется ли зеленая крыша.
«Так тебе и надо», – с удовольствием думала я, глядя на его страдания.
Туалета нигде не было. Мы еще неделю ходили по поселку, спрашивая, не прибило ли к кому наш зеленый туалет, но соседи только пожимали плечами.
В середине мая вода окончательно спала, мы ждали вечернего автобуса в город. Был идиллический степной закат: красное солнце у горизонта окрашивало степь и сопки вдалеке. Пахло тиной и первым цветением.
Вдруг мама, любовавшаяся видами, резко встала со скамейки:
– Смотрите, что это там?
Она указывала в степь, в сторону извива речки. Мы смотрели против солнца и первое время ничего не понимали, а потом увидели: прямо на извиве, на берегу, окруженный ивняком и зарослями, стоит и сверкает на свету наш зеленый туалет.
Потрясенный папа молчал.
С противоположной стороны на горизонте показался тяжело приседающий автобус. Люди на остановке засобирались.
– Может, как-нибудь перенесем его обратно? – с сожалением предложила мама, глядя на папу.
Но папа весь съежился и ответил только:
– Нет.
ТАК ТЕБЕ И НАДО.
