Мы ходили в театр почти каждую неделю. Тетя Рая два раза в месяц приносила домой зарплату – тазами, ведрами, иногда весами с крючком. Было это, в общем-то, обычно. Денег ни у кого не было, и предприятия выдавали зарплату тем, что производили. По тому, что стояло в прихожках, накрытое для приличия тряпицей, можно было определить, где работали родители одноклассников. С большой осторожностью мы обходили груды фарфоровых чашек и тарелок. Свернутые рулоны пестрого ситца можно было не бояться уронить. С вафельницами и сифонами тоже можно было не церемониться.
Труднее всего приходилось работникам мебельной фабрики – в месяц им полагался один сервант, а больше одного не помещалось в узкие проходы хрущевок. Но если серванты можно было подарить или продать за копейки, то совершенно непонятно было, куда девать охапки нефтеморозостойких рукавиц.
Когда все наполучали зарплату продукцией так, что продукция больше не влезала ни в прихожки, ни на балконы, предприятия обратились к древнейшему натуробмену. Теперь на «фарфорке» получали рукавицы и детские кроватки. «Фарфорка» мстила и отправляла в ответ обеденные наборы на шесть персон. Неунывающий КДА, завод кислородно-дыхательной аппаратуры, слал в драмтеатр тазы. В ответ из драмтеатра летели изящные, как серпантин, ленты билетов на серой бумаге. Они крепко обвивали башни из тазов.
Нашу семью натуробмен тоже не обошел стороной, хоть папа и работал сам на себя.
– Частник, – говорила мама новым знакомым, и те понимающе кивали, не требуя больше объяснений.
Папа брал деньги после выполнения заказа. Однажды к нему пришел житель села и горячо попросил:
– Веришь, позарез нужно. На, возьми. – Он протянул крепко замороженного ощипанного гуся в пакете.
Папа сделал работу и вечером смущенно вручил гуся маме.
– На Новый год можно, – утешила она его.
Другой клиент, довольный работой так, что и не выразить словами, притащил аккордеон. Аккордеон гигантского размера пережил пару переездов, пока мы с большим трудом не пристроили его «за просто так» в музыкальную школу.
Спектакль, как всегда, задержали на полчаса. В ожидании вертелись перед стеклянными стенами гардероба.
Маша подкрасила губы сильнее.
– У мамы взяла, – пояснила она, трогая помадой верхнюю губу. – Вечером верну, не успеет заметить.
Раздался третий звонок. Все поспешили в зал. Сегодня он был заполнен наполовину – редкий случай, когда зрителей так много. Полученные вместо зарплаты билеты мало ценились, да и было людям не до театра.
Областной драматический держал лицо даже во времена натуробмена. Актеры были в шитых-перешитых костюмах, декорации – беднее не бывает. Но постановки всегда были отличные. Актеры старой закалки держались с достоинством. Молодежь играла с задором. Даже нам, детям, это было понятно.
Занавес поднялся.
– Я вижу из этого письма, что герцог Арагонский прибудет сегодня вечером к нам в Мессину, – начал Леонато. Был он в камзоле и панталонах.
Мы знали каждую реплику наизусть.
– Сейчас он уже близко: я его оставил мили за три отсюда, – ответила шепотом Маша, опередив гонца.
– Сколько же дворян потеряли вы в этом сражении? – спросила я.
– Очень немного; а из знатных – никого.
На нас зашикали. Мы примолкли. Скучали, рассматривали костюмы актеров, зал и зрителей. В большом зале Дворца культуры имени Ленина было холодно и неуютно. Зрители кутались в кофты, некоторые были в верхней одежде.
– У Беатриче стрелка на колготках, – еле слышно прошептала Маша.
– Где, не вижу?
– На левой ноге сзади.
– На левой от нас или от нее? – не понимала я.
Позади снова зашикали.
Он появлялся только на десятой минуте. Мы затихли и ждали, еле дыша.
– А вы разве сомневались в этом, что спрашивали ее? – Бенедикт всегда выходил справа из-за кулис в сопровождении друзей, и мы впивались в него глазами.
– Волосы набок зачесал, – восхищенно прошептала Маша.
Бенедикт непринужденно двигался по сцене и дерзил Беатриче. Мы млели и ловили каждое слово, от радости воспаряя к потекшему потолку Дворца культуры.
Все в нем было прекрасно – и зачесанные набок, залитые лаком волосы, и камзол, и тесные панталоны.
Он менял обличия: Треплев, Потёмкин, Бенедикт. Впервые мы увидели его в роли Потёмкина. Женщины на сцене не могли перед ним устоять. Мы, в зрительном зале, тоже не устояли.
Изучив афиши, узнали, что зовут его Николай Никифоров и ему двадцать пять лет. Мы знали о нем все. Он сообщал о себе устами Нины:
– Общая мировая душа – это я… я… Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки.
И еще так:
– Я не желаю оскорбить своим недоверием какую-нибудь женщину и потому не верю ни одной. Окончательный вывод тот, что меня не проведешь, и я до конца жизни останусь холостяком.
За последние полгода мы зачастили в театр. Родители не знали истинной причины и увлечение одобряли.
– Ходят в театр каждую неделю, – рассказывали они на родительском собрании.
– Ваши девчонки – ну вообще, – сдержанно отвечали им.
Я сразу уступила первенство в любви Маше. Я восхищалась подругой так же, как восхищалась Бенедиктом. Они могли составить прекрасную пару.
Только она могла тонко дерзить учителям, умудряясь не грубить при этом. Учителя бесились – придраться было не к чему. И вообще за словом в карман не лезла. Однажды мы проходили мимо стайки дворовых девчонок, с которыми враждовали: сделав безразличные лица, плыли мимо.
– Прошли – и не поздоровались, – язвительно сказала их вожачка.
Маша повернула голову – и раздавила ее:
– А мы еще не прошли.
Сплошное восхищение. Какое остроумие, какая находчивость – «еще не прошли»!
Маша, думаю, не подозревала, что я тоже сильно и безнадежно влюблена в нашего героя.
Мне он больше всего нравился в роли рассеянного, взлохмаченного Треплева. Маше – в роли нахальноватого Бенедикта.
Мы ходили на каждый спектакль с его участием. Когда по болезни его заменили другим актером, неделю переживали, пока снова не увидели на сцене живого и здорового Потёмкина.
Под Новый год театр объявил набор студентов. Надо было выучить отрывок из любого стихотворного произведения и выступить перед дирекцией театра. Это был шанс приблизиться к божеству и войти в пантеон, хоть бы и на самую нижнюю его ступень.
Репетировали в актовом зале школы после уроков. Маша выбрала «Письмо Татьяны». Я – «Смерть поэта». Лермонтов всегда меня воодушевлял. Потом, подвывая, продекламировала его на красном ковре перед комиссией.
