Пустóта заворчала, метнулась к стене и отодвинула висящую на ней картину, за которой обнаружился маленький сейф. Пока язык пустóты крутил колесико замка, я снова повернулся к Эйчу и сжал его руку.
– Эйч, мне надо кое-что выяснить. – Я чувствовал, что жизнь его покидает, и мысль о том, что эта последняя и самая крепкая нить, ведущая к тайнам моего деда, вот-вот будет разорвана, вынудила меня вспомнить нечто важное и ужасное, о чем я старался забыть с тех самых пор, как услышал. – Почему моего деда называют убийцей?
Эйч напрягся и посмотрел на меня так пристально, словно к нему опять вернулись силы:
– Кто тебе это сказал?
Я наклонился еще ниже. Старика била дрожь. Я рассказал ему – так быстро, как только мог, – о тех безумных вещах, в которых Лео обвинял Эйба. Что Эйб якобы похитил его крестницу. Убивал людей. Не просто людей – маленьких детей!
Эйч мог бы ответить: «Это все подстроили твари». Мог бы даже просто сказать: «Это неправда». Но он не сказал ни того, ни другого.
– Значит, ты знаешь, – произнес он.
На мгновение у меня потемнело в глазах. А затем нахлынули сомнения:
– Что вы имеете в виду? О чем вы говорите?
Я схватил Эйча за плечи и затряс его. Пустóта взвизгнула, захлестнула мое запястье языком и отшвырнула прочь – с такой силой, что я пролетел через полкомнаты и ударился о ножку стола.
Мне было страшно как никогда. Неужели Лео говорил правду? Неужели секрет деда заключался именно в этом? И на самом деле Эйб защищал меня вовсе не от утраты нормальности, не от пустóт и не от какой-то загадочной банды врагов, разъезжающих на черных машинах? Что, если на самом деле он защищал меня от самого себя?
Пошатываясь, я поднялся на ноги. Пустóта шипела, склонившись над Эйчем и заслонив его от меня. На языке пустóт я приказал ей отойти, но она сопротивлялась. Или, может, теперь они сопротивлялись вместе: и пустóта, и Эйч.
Я бросился вперед с криками: «Уйди, уйди, отпусти его!» – и пустóта, как ни странно повиновалась. Она отскочила в сторону, а потом подпрыгнула и повисла на люстре, уцепившись за нее языками. На секунду меня отвлекло удивительное зрелище: весь потолок был увешан вентиляторами. Ну, разумеется! Эйчу приходилось бороться с запахом. Ведь пустóта жила прямо здесь.
Я встал на колени и наклонился над Эйчем.
– Извините. – На этот раз я не стал к нему прикасаться. – Пожалуйста, простите. Расскажите, чем он занимался.
– Они нас провели. Семь раз! Семь раз им удалось оставить нас в дураках!
– Кто? Кто вас провел?
– Организация.
Но мне сейчас не было до этого дела. Я хотел знать только одно:
– Мой дед убивал детей?
– Нет. Нет.
– Похищал?
– Нет. – Лицо старика исказилось от боли и сожалений. – Мы думали… – Он снова умолк и начал хватать воздух ртом. – …мы их спасали.
Я откинулся на пятки: от облегчения у меня закружилась голова. Значит, он не был убийцей. Не был злодеем. Только теперь я понял, как на меня это давило. Насколько тяжела была сама мысль о том, что это могло оказаться правдой.
– Мы сделали много хорошего, – сказал Эйч. – Иногда мы ошибались. Но сердце у Эйба всегда было, где надо. И он очень, очень тебя любил, – прошептал он замирающим голосом.
Глаза у меня защипало от слез.
– Простите меня!
– Нет, не извиняйся. – Собрав остаток сил, он коснулся моей руки. – Эстафета теперь у тебя. Я жалею только об одном: что помочь тебе почти некому.
– Спасибо, – сказал я. – Постараюсь, чтобы вы оба могли мной гордиться.
– Я знаю, – улыбнулся Эйч. – Ну все, пора. – Он посмотрел на потолок. – Горацио, спускайся!
Пустóта напряглась, сражаясь с моей волей.
– Позволь ему спуститься, – попросил Эйч. – Давным-давно я кое-что пообещал этому несчастному существу. И слово надо сдержать, пока я еще жив.
Я поднялся, отступил на пару шагов и отпустил пустоту. Та упала с потолка.
– Иди сюда, Горацио. Я чувствую, что ухожу. Иди сюда.
Пустóта поползла к нему. Старик попытался отвернуться, чтобы я не видел его лица.
– Не смотри. Не хочу, чтобы ты запомнил меня таким.
Пустóта села ему на грудь. Я честно постарался смотреть в сторону, но не мог. Когда я понял, что сейчас случится, я попытался отогнать пустóту, снова закричал на нее. Но чудовище мне больше не подчинялось.
Я услышал, как Эйч ему шепчет:
– Ты был очень хорошим мальчиком, Горацио. Не забывай, чему я тебя учил. Ну, все. Давай.
Пустóта заскулила и задрожала всем телом.
– Все хорошо, – ласково сказал Эйч и погладил монстра по клешне. – За меня не бойся.
В тот самый миг, когда это произошло, я все-таки отвернулся, но никогда не забуду звука, с которым пустóта это сделала. Когда я снова повернулся, у Эйча уже не было глаз. Только глазницы, похожие на две надкусанные спелые сливы. Пустóта жевала, плечи ее тряслись. По звукам, вылетавшим из ее пасти, нельзя было понять, что она сейчас испытывает: то ли страшную боль, то ли блаженство. Потом она поднялась и отвернулась, как будто ей стало стыдно.
– Я прощаю тебя, – произнес Эйч. – Я прощаю тебя, брат.
Казалось, он сказал это не своей ручной пустóте, а просто в воздух. Как будто разговаривал с призраком.
А потом он умер.
* * *
Мы с пустóтой уставились друг на друга. Тело Эйча лежало между нами. Я попытался взять чудовище под контроль:
Сесть.
Мне казалось, теперь, когда хозяин умер, управлять пустóтой станет легче. Но она не послушалась приказа.
Я попытался в другой раз, и в третий – безрезультатно. В голове у меня завертелись колесики: надо убить эту дрянь, пока она не покусилась и на мои глазные яблоки или не добралась до Нур. Я быстро оглядел комнату. Если Эйч был похож на моего деда, где-то здесь наверняка склад оружия.
Пустóта между тем разинула пасть, вывалила все три языка наружу и издала чудовищный звук – оглушительный визг, и такой высокий, что я испугался, как бы оконные стекла не полопались. Искать тайник с оружием не было времени: я решил, что сгодится любой тяжелый предмет, какой подвернется под руку, и схватил со столика бронзовое пресс-папье.
Но пустóта и не думала нападать. Она медленно пятилась назад и через несколько шагов уткнулась в стену. И тут моя обычная боль в животе, служившая стрелкой компаса, внезапно начала быстро слабеть. И в тот же миг языки монстра словно бы начали отмирать: за считаные секунды они усохли, съежились и потемнели, а затем отвалились, точно увядшие листья.
