– Вы уверены?
– Ну, конечно, я отправил в столицу вызволенных мною из плена русских воевод – Шеина, князя Трубецкого и других важных персон – и волнения сразу же успокоились. Они, кстати, и были вызваны ложными известиями о том, что вы расправились с нашими пленными. Узнав об этом, москвичи страшно возбудились и потребовали ответить такими же мерами. Они отчего-то немного недолюбливают поляков. Впрочем, я полагаю, пан рефендарий помнит об этом. Не так ли?
– Надеюсь, с нашими пленными все благополучно? – напряженно спросил Владислав, вскинув на меня глаза.
– Разумеется, – пожал я плечами, – они ведь не в Москве, а в совершенно других городах нашего царства. И пока им ничто не угрожает.
– Слава Езусу, – откинулся тот на спину и закрыл глаза. Похоже, ему и впрямь было нехорошо.
– Господа сенаторы, – обратился я к переговорщикам, – ваш сюрприз удался, но он может стоить здоровья или даже жизни вашему королевичу, посему я полагаю, что для первого дня достаточно. Предлагаю продолжить завтра. Впереди ночь, и у вас есть время обдумать ситуацию и привести ваши желания в соответствие с вашими возможностями, но хочу сказать сразу – есть один пункт, в котором я не уступлю. Я настоятельно требую возвращения царских и церковных реликвий, украденных и вывезенных вами из московского кремля!
С этими словами я решительно встал и, коротко кивнув в сторону носилок принца, двинулся к выходу. Сенаторы тоже поднялись и, поклонившись мне вслед, озадаченно переглянулись.
– Я говорил вам, что его высочеству стоит поберечь себя, – со сдержанным гневом стал выговаривать Калиновскому Сапега.
– Это было желание королевича, – парировал тот, – к тому же нам явно удалось вывести из себя мекленбургского дьявола. Он определенно не ожидал нас тут увидеть!
– Это точно, – усмехнулся подошедший к ним епископ Новодворский, – он даже перестал разыгрывать этот глупый фарс.
– О чем вы?
– Я о поведении герцога. Он только что разбил наши войска, а ведет себя будто… я даже не знаю, с кем его сравнить! Пожаловался на то, что его обманули рижане, и тут же сказал, что ожидает помощи шведов. А закончил требованием вернуть какие-то сокровища. Ей-богу, я решительно ничего не понимаю!
– Все очень просто, – с улыбкой отвечал ему Калиновский, – герцог оказался в крайне сложной ситуации и, растерявшись, делает одну ошибку за другой.
– Или тянет время, ожидая прибытия подкреплений, – хмыкнул Гонсевский.
– Вы думаете? – встрепенулся Сапега.
– Я почти уверен, что он что-то задумал и потому ломает перед нами комедию.
– Имперский князь – и ломает комедию?
– Именно, только смеяться будем не мы с вами.
Вскочив в седло и двинувшись прочь из деревни, я на минуту остановился и, подозвав к себе свитских, с раздражением спросил:
– Где Михальский?
– Не ведаю, государь, – отозвался Вельяминов, – второй день от него вестей нет.
– Плохо, без него тут шляется кто хочет, как у себя дома.
– Господь с тобой: все пути перекрыли – мышь не проскочит, птица не пролетит…
– Ага, а Владислав этот откуда взялся?
– Да пес его знает, латинянина этого. Может, он давно тут?
– Нет, он с войсками был… ладно, разберемся. И это… передайте О’Коннору, чтобы навестил болящего.
– А может, Господь его и без врачебной помощи приберет?
– Да кабы… тьфу, пропасть! Я хотел сказать – полегче на поворотах, он мне родня все же, через жену. Надо куртуазность проявить, сиречь вежество! Ты мне лучше вот что скажи: откуда этот чертов Калиновский про бунт в Москве ведает?
– Вестимо откуда, от соглядатаев…
– Каких еще соглядатаев?
– Да мало ли у тебя латинских выкормышей в академии…
– Подожди, ты про Игнатия, что ли?
– А про кого еще – природный иезуит, а ты его к обучению юношества приставил.
– Но-но, ты опять царской воле перечишь?
– Прости, государь, ты спросил, а я ответил.
Я некоторое время молчал, старательно сдерживая раздражение. Неприязнь Никиты к проректору Славяно-греко-латинской академии новостью для меня не была. Но пока что укорить бывшего падре Игнасио было абсолютно не в чем. Преподавал он на совесть, в подозрительных связях замечен не был, да и заменить его по большому счету было пока некем. Ученые греки, приезжавшие время от времени в Москву, больше чаяли серебра, а не просвещения. Да и фанариоты
[62], по моему мнению, были ничуть не лучше иезуитов.
– Государь-надежа, не вели казнить, вели слово молвить! – отвлек меня от размышлений чей-то крик.
Обернувшись, я увидел человека, одетого в причудливую смесь польского и русского костюмов, пытающегося миновать охрану. Это у него плохо получалось, потому что кирасиры из моей свиты встали на его пути стеной.
– Кто таков?
– Помещик здешний, – сорвал он с головы шапку, – Тимошка Шушерин. Нижайше прошу у вашего величества милости!
– Ну говори, – позволил я.
– Пресветлый и ясновельможный государь, – начал тот, путая польские и русские обороты, – на одну только вашу справедливость уповаю…
– Дело говори!
– Конечно-конечно, ваше царское и королевское величество… не во гнев вам будь сказано, но я действительно здешний законный пан, а дьяки вашей милости не хотят этого признавать, и я вынужден влачить жалкое существование и не имею возможности услужить вашему величеству так, как мне этого бы хотелось!
– Ты чего-нибудь понял? – удивленно спросил я Вельяминова.
– Да понять-то немудрено, – усмехнулся окольничий, – дворянин сей в войске королевича был, а теперь, значит, амнистию получил и поместье свое назад желает.
– Да, как это было обещано в грамоте, – с готовностью подтвердил помещик, к которому на мгновение вернулась способность понятно выражаться.
– Раз я обещал – значит, вернут.
– Это если тут никого другого не испоместили… – уточнил окольничий.
– Как можно, – заверещал Шушерин, – это есть моя вотчина! У меня и грамоты на сей счет имеются.
– Ну-ка, покажи, что у тебя за грамоты.
Дворянин помялся и, вытащив из висевшей на боку сумы берестяной футляр, достал оттуда пергамент и с опаской подал Вельяминову. Тот не стал изображать из себя грамотного и тут же передал документ Ртищеву. Дьяк мельком глянул в документ и ухмыльнулся.
– Что там смешного?
– Да как же, государь, ты только погляди, кем сия грамотка выдана.
