– Но мы не обсудили множество важных вопросов, – возразил внимательно прислушивавшийся к нашим словам Сапега.
– Какие именно?
– Э… вопрос принадлежности титула московского царя.
– Не вижу, что тут можно обсуждать. Есть только один законный царь и это я.
– Но королевич Владислав…
– Лежит при смерти, – перебил я его. – Этот титул оказался неподъемной ношей для юного принца. Неужели вы хотите смерти вашего королевича?
– Нет, но…
– Тогда что мы обсуждаем?
– Но мы не можем отказаться от титула за Владислава.
– Ну и не отказывайтесь. Так и напишите на его могиле: «Здесь лежит несостоявшийся русский царь, умерший из-за упрямства своих сенаторов».
– Вы невозможны, ваше высочество…
– Правильно говорить: «Ваше величество», – перебил я канцлера.
– Мы не признаем вас царем!
– Послушайте, ясновельможный пан канцлер, ваш королевич привел сюда двадцать тысяч войска. Половина из них погибла или попала в плен, а другая разбежалась. Не далее как вчера вечером, я получил известия, что Прозоровский рассеял отряды, блокирующие Смоленск, а Валуев окружил и посек больше тысячи беглецов из-под Можайска. Ваше упрямство лишь увеличивает число жертв этой никому не нужной войны. Заметьте – ваших жертв. Вы можете признавать меня царем, можете не признавать. Суть от этого не меняется. Именно я являюсь единственным законным русским монархом, и вы ничего не можете с этим сделать. Если вы не желаете вести переговоры, что же, ничего не поделаешь – будем воевать. Можем начать прямо завтра.
– Но мы послы!
– Да ладно!.. И где же, позвольте спросить, ваши верительные грамоты? Почему вы пришли вместе с армией вторжения? Ей-богу, я не вижу ни малейших оснований полагать, что на ваши милости распространяется дипломатическая неприкосновенность. Пока идут переговоры, вас, разумеется не тронут. В случае заключения мира – тоже. А просто так – уж не обессудьте.
Господа сенаторы оказались в крайне неудобном положении. Дело в том, что пока они столпились у гроба покойного гетмана, мне принесли кресло, в которое я уселся. Они же продолжали стоять у гроба, а вернуться на свои места им было неудобно. Я же и не думал приглашать их сесть, откровенно забавляясь их неудобством.
– У нас есть грамоты, удостоверяющие наши полномочия, – попробовал возразить Сапега.
– Вот как, и кому же они адресованы?
– Вам, ваше королевское высочество.
– Кому-кому?
– Великому герцогу Мекленбурга.
– Вот и поезжайте с ними в Мекленбург. Право же, не понимаю, что вы делаете с этими документами на Среднерусской возвышенности.
– Где? – выпучил глаза канцлер.
– Посреди русского царства, – чертыхнувшись про себя, пояснил я.
– Мы не знаем никакого русского царства! – окрысился глава польского посольства. – Есть Великое княжество Русское, входящее в состав нашего государства, и есть варварское Московское царство, которое вы вероломно захватили.
– Вот, значит, как вы заговорили? Что же, видит бог, я этого не хотел. До свидания, господа, на сегодня переговоры окончены, а завтра их продолжат пушки.
– Погодите, ваше королевское высочество… – попробовал привлечь мое внимание Новодворский.
– Вы что-то хотели, ваше преосвященство?
– Пан герцог, но ваши условия неприемлемы! – заявил он почти жалобным голосом.
– В какой части?
– Мы не будем платить контрибуцию!
– Значит, по поводу Смоленска, Чернигова и прочих городов возражений нет?
– Нет, то есть – есть… то есть… – совершенно запутался епископ. – У нас нет таких полномочий от сената Речи Посполитой.
– Как вам не стыдно! Пытались выдать себя за полномочных послов, а на самом деле…
– Но мы и есть полномочные послы.
– Послушайте, панове, если вы прибыли послами, то давайте заключать договор. Условия я вам назвал. Если же вы явились, чтобы воевать… я распоряжусь, чтобы вас погребли согласно вашему сану.
Оставшись одни, сенаторы с тревожным видом обступили Сапегу. Тот, явно чувствуя себя не в своей тарелке, пытался смотреть в сторону, но куда бы он ни устремлял взгляд, отовсюду на него с укором глядели глаза панов комиссаров.
– Что вы на меня так смотрите?.. – глухо спросил канцлер.
– Вам не следовало так разговаривать с герцогом, – выразил всеобщее мнение Гонсевский.
– Я знаю, – тяжело вздохнул тот в ответ, – но он меня вынудил.
– Верно: вы сделали ровно то, что он хотел. Вы оскорбили его в присутствии множества людей, после того как он великодушно и благородно вернул нам тело пана гетмана для погребения. Теперь он в своем праве.
– Вы думаете, он пойдет на крайние меры?
– Это война, пан канцлер, в ней не бывает крайних и не крайних мер.
– Но мы – послы!
– Нет, ясновельможный пан, мы вели подкрепление к войску покойного гетмана. У нас укрылся после поражения раненый королевич. Герцог ясно дал нам понять: либо мы послы и принимаем его требования, либо мы воюем, и – вае виктис
[63].
– Паны сенаторы, – окликнул их командовавший почетным караулом ротмистр, – прошу прощения, что прерываю ваши милости, но московиты отпустили нескольких наших.
– Кого «наших»? – не понял Гонсевский.
– Ну, я хотел сказать, пан рефендарий – нескольких пленных шляхтичей.
– Приведите их сюда, – велел Сапега.
Повинуясь приказу, караульные скоро подвели к сенаторам нескольких человек в некогда нарядных, но теперь совершенно оборванных одеждах.
– Кто вы, панове?
– Вы не узнаете меня?.. – глухо спросил самый молодой из них, поправляя повязку на лбу.
– Пан Адам Казановский? – с трудом узнал его канцлер.
– Да, это я, а также пан Бартоломей Ленцкий и пан Юницкий.
– Откуда вы?
– Из московитского плена, как видите. Герцог сказал, что королевич Владислав очень плох, и, возможно, ему станет легче, если он увидит меня. Поэтому он любезно…
– Черт бы побрал этого мекленбургского дьявола и его любезность! – не выдержав, заорал канцлер. – Сначала он пообещал угостить нас ядрами из своих пушек, а теперь проявляет милосердие к раненому королевичу.
– Он и вправду так плох? – встревоженно спросил Казановский.
– Все в руках Божьих, – вздел руки к небу Новодворский, – а скажите, пушки герцога и вправду так страшны, как о них говорят?
