– Весьма возможно, – пожал плечами Михальский.
– Что-то рановато… – буркнул Анисим и, стащив с ноги сапог, принялся перематывать портянку.
– Для чего рановато? – не понял Никита. – Она же с Владиславом больше года милуется.
– Вот-вот, при королевиче более года – и ничего, а тут раз – и уже брюхатая!
– Ты к чему речь ведешь, богохульник?
– Да есть тут у нас один человек божий, – с невинным видом отвечал стрелецкий полуголова, – утопленниц оживляет, невинность девам возвращает и от бесплодия тоже пользует.
– Ты на что это намекаешь, сукин сын? – изумился я и повернулся к продолжавшему невозмутимо сидеть Михальскому: – Эй, господин начальник охраны, тут государственный престиж поганят, а тебе, как я посмотрю, и горя мало!
– Ваше величество, – подскочил тот, – я, конечно, готов провести тщательное расследование, но опасаюсь…
– И чего же ты опасаешься?
– Что слова Анисима подтвердятся!
Вид во время этой речи у моего телохранителя был совершенно невозмутимый, и только в глазах играли смешинки. Анисим тоже пытался сохранять спокойствие, и лишь Никита, до сих пор фыркавший в кулак, не удержался и в голос захохотал. Через секунду к его смеху присоединился и я, а затем заржали и остальные.
– Сволочи вы, а не верноподданные, – заявил я, отсмеявшись.
– Напраслину на своих верных слуг возводить изволишь, царь-батюшка – расплылся в улыбке Пушкарев, – уж мы ночами не спим, только думаем, чем твоему величеству услужить. А коли сказали что, не подумав, то не гневайся.
– Ладно, – отмахнулся я, – пока нас никто не слышит, можете сколько угодно дурака валять. Я, правда, надеялся, что вы и впрямь что дельное надумаете…
– А чего тут думать, – отозвался Вельяминов, – Корнилий вот предложил ее отпустить – дескать, пусть королевичу стыдно будет перед всем своим воинством. Так я считаю, что лучше и не придумать.
– Хм, а мысль-то недурна… Кстати, мне ее папаша до сих пор выкуп должен за то, что я их из Дерпта отпустил. Но вообще есть идея получше. Скажи мне, мил-друг, а что, тот шляхтич сопливый, которого ты в Можайск притащил, правда влюблен в Агнешку?
– Правда, государь. По крайней мере, со службы его выгнали именно за это.
– Любопытно. Я бы даже сказал, очень любопытно!
– Что любопытного-то, – удивился Никита, – или задумал чего?
– Да так, есть кое-какие мысли…
– Три фальконета добрых немецкой работы в две с половиной гривенки, а к ним ядер каменных сто двадцать и еще шесть, а железных кованых – пять десятков и три. Записал ли?
– Записал, боярин.
– Две медные пищали в гривенку с четвертью, а к ним ядер каменных нет вовсе, а железных – двадцать три.
– … двадцать три, – как эхо повторил Первушка.
– Пушка бронзовая в шесть гривен и три четверти, а ядер к ней каменных три десятка ровно, а кованых столько же, а всего шесть десятков.
– …шесть десятков.
– Быстро пишешь, молодец!
– Благодарствую, боярин.
– Сколь раз тебе говорено, раб божий Акакий, не боярин я!
– Так это пока, Анисим Савич, всякому известно, что ты вот-вот головой стремянного полка станешь, а это уже все равно что стольник, а от стольника до боярина совсем недалече.
– Ну и дурень, тебе-то какая с того выгода? Нешто ты не понимаешь, что стань я боярином, то дочку свою за тебя, голодранца, нипочем не выдам?
– На все воля Божья, Анисим Савич, а только и я не всегда голодранцем буду. Меня государь обещал к себе писарем взять: так, глядишь, и в дьяки выйду.
– Эва как! Только тебя в дьяках и не хватало, – усмехнулся Пушкарев, слушая Первушку. – И не в писари, а в секретари… хотя где тебе, убогому! Государь, с тех пор как Манфреда похоронил, никого к своим делам так близко и не подпустил.
– А кто этот Ман… Манфред?
– Кто-кто… да уж не чета тебе, бестолковому. Ученый человек был, хоть и невелик летами. Видом тоже неказист, но разумен – страсть! Хошь тебе по-французски, хошь по-немецки, хошь по-латыни. Все превзошел!
– А по-русски писал?
– По-нашему, врать не буду, не умел он, только ведь, будь он жив, ему куда проще было бы одному языку уразуметь, чем тебе четырем! Ладно, заболтался я с тобой, бери роспись да дуй в Можайск к воеводе князю Пожарскому. Скажи, государь-де велел пушки, у ляхов захваченные, ему в крепость передать со всем припасом и зельем. Пусть к делу пристроит, на стенах али еще где.
– Как прикажешь, бо…
– Да что же это за наказание такое! Сколь раз тебе говорено, не называть меня эдак, а то ведь, чего доброго, услышит кто, греха ведь не оберешься…
– Да я же только из почтения, Анисим Савич, и только наедине, нешто я без понятия…
– Ступай, сказано тебе! И чтобы одна нога здесь, а другая там!
Первушка опрометью бросился прочь из шатра, игравшего роль походной канцелярии, где он в последнее время подвизался. Когда государь повелел ему отправляться с ним в поход, парень понял, что поймал жар-птицу за хвост, и если не оплошает, то пойти может куда как далеко. Грамотку надо написать? Анциферов тут как тут! Сбегать куда? Пока рынды да податни, бранясь и толкаясь, спорят меж собой, кому сие по чину, Первушка уже управился. Получалось, вправду сказать, не всегда хорошо, но усердие юноши заметили и оценили. Вот только в набег на Владислава его не взяли, но как вернулись, тут же усадили писать роспись захваченного в бою у ляхов. Судя по добыче, царские ратники одержали верх в немалой битве, однако глядя на то, как резво они вернулись и сразу же встали под защиту укреплений, становится ясно – сил у польского королевича еще куда как много.
Выбежав, он едва не сбил с ног своего нового приятеля – Яна Корбута. По совести говоря, поначалу парень смотрел на литвинского полоняника с опаской. Однако со временем они подружились, тем более, как оказалось, Янек был из православной шляхты, то есть не совсем басурманин.
– Примус
[51], – воскликнул Ян, сияя счастливыми глазами, – она здесь!
– Кто «она»-то? – удивился Анциферов, которого Корбут называл то Примусом, перекладывая его прозвище на латынь, то Незлобом
[52], переводя крестовое имя с греческого, на что парень, уважая ученость нового приятеля, никогда не обижался.
– Богиня моих грез, королева моих снов, владычица моих мыслей!..
– Агнешка, что ли? – сообразил Первак, поскольку новый друг успел прожужжать ему все уши о предмете своей страсти.
