– Какой еще Игнац?
– Ну он мне… вроде как сын.
– По-моему, твоего сына зовут Колм.
– Нет, Лиам.
– И он писатель?
– Да нет же. – Я вздохнул. – Писатель – Игнац. Лиам – студент.
– Это он написал про женщину, которая так ненавидела покойного мужа, что каждый день ходила на кладбище и мочилась на его могилу?
– Нет, то написала Мод. – Я вспомнил одну из самых мелодраматичных сцен в романе «И жаворонком, вопреки судьбе…».
– Ах да, Мод. – Чарльз задумался. – Бедняжка Мод. Нынешняя популярность ее бы взбесила.
– Наверняка. Но она давно почила, не изведав этой напасти.
– Как она говорила? «Пошлость популярности»?
– Точно.
– И слава богу, что она не дожила. Хотя иногда я по ней скучаю. Мы не особо ладили, но она не была дрянью. Вот только дымила как паровоз, а я не любитель курящих женщин. Ведь она тебе не родная мать. Погоди, ты не знал? Наверное, не надо было говорить.
– Да знал я. На этот счет я никогда не заблуждался.
– Вот и славно. Помни, ты – не настоящий Эвери.
– И это мне известно, – усмехнулся я.
– Но я рад, что мы тебя усыновили. Ты хороший мальчик. Добрый. И всегда был таким.
В душе моей шевельнулось какое-то безымянное чувство, но, изучив его внимательнее, я понял, что слегка растроган. За все сорок девять лет нашего знакомства с Чарльзом ничего приятнее я от него не слышал.
– И вы были неплохим отцом, – солгал я. – С учетом всех обстоятельств.
Он покачал головой:
– Похоже, мы оба понимаем, что это неправда. Я был ужасным отцом. Тобой совсем не интересовался. Таким уж я уродился. Ничего не попишешь. Однако я дал тебе кров, а это уже что-то. Другие и этого не делают для своих детей. Ты так там и живешь, Колм?
– Я Сирил, – поправил я. – Если вы о доме на Дартмут-сквер, то – нет. Вы его лишились, когда первый раз попали в тюрьму, помните? Дом купил Макс.
– Да-да, верно. Кажется, сейчас там живет его сын со своим… – Чарльз изобразил кавычки, – партнером.
– Нет, Джулиан там не живет. Он умер.
– Не может быть! – вскрикнул Чарльз. – Какой ужас! Погоди, я, кажется, припоминаю. На него напали, да? Какие-то бандиты. Забили до смерти.
Я выпрямился и прикрыл глаза. Господи, сколько это будет продолжаться?
– Нет, это случилось не с Джулианом. С Бастианом.
– А Макс рассказывал мне, что сын его умер по дороге в больницу.
– Макс ничего вам не говорил. Рассказал я. Все это произошло с Бастианом.
– Кто такой Бастиан?
– Неважно, – сказал я, хотя это было важно. Очень важно. – Чарльз, вы меня беспокоите. Вы давно показывались врачу?
– Давненько. А что?
– Просто вы всё… немного путаете.
– Я не маразм, если ты об этом.
– Вы хотели сказать, у вас нет маразма, – опять поправил я.
Чарльза выставил палец и повторил:
– Я не маразм.
– Хорошо, вы не маразм, – согласился я. – Но ведь никакого вреда, если врач вас осмотрит.
– Только если я сам к нему схожу. Или к ней. Говорят, нынче есть хорошенькие докторицы. Что дальше? – Он рассмеялся. – Бабы начнут водить автобусы и получат право голоса, если их не остановить.
– Тюремное начальство не выпустит вас на прием к врачу. Скажет, пусть врач приедет сюда. Разве что потребуются анализы. А они могут потребоваться.
– Ну поступай как знаешь, а для меня важно одно – выйти отсюда и оказаться дома.
– Кстати, где вы теперь живете? – Я не имел понятия о месте его обитания. После недавнего развода (если я верен в подсчетах, третьего, последовавшего за пятой женитьбой) он кочевал с квартиры на квартиру.
– Как – где? На Дартмут-сквер, где всегда и жил. Я люблю этот дом. Оттуда меня и вынесут.
– Вряд ли. Поскольку вы там больше не живете. Этот дом вы давным-давно продали.
– Пусть я не живу в нем, но это не означает, что я не могу в нем умереть. Включи-ка воображение. А то какой же ты писатель?
– Который не пишет.
– Я категорически не желаю умереть в тюрьме, как Оскар Уайльд и Лестер Пигготт
[58].
– Оба умерли не в тюрьме.
– А могли бы, если б фашисты своего добились.
– Ладно, предоставьте это мне. Я разберусь. У нас в запасе шесть месяцев.
– Если только за примерное поведение меня не выпустят раньше.
– Окажите любезность, Чарльз, не будьте паинькой, хорошо? Отсидите весь срок. Этим вы облегчите мне задачу.
– Ладно, я не против. Как-нибудь за завтраком устрою бучу, и тогда уж – от звонка до звонка.
– Спасибо. Весьма признателен.
– Пустяки. Куда нынче отправимся?
– Наверное, вы останетесь здесь. Кажется, по вторникам у вас уроки живописи?
Чарльз гадливо сморщился:
– Я их бросил. На этюдах с натуры нам голышом позировал отвратительно жирный изготовитель фальшивых паспортов, весь в наколках. Даже на члене у него выколото слово «мать» – вот уж радость для Фрейда. Мне хотелось ослепнуть. Тебе-то, поди, понравилось бы. Или этому, Джулиану. Слюной бы изошел.
– Ну, возвращайтесь в камеру и подремлите, – сказал я. – Короткий сон вас освежит.
– Пожалуй. Ночью я не спал совсем. А ты что будешь делать?
– Не знаю. Может, схожу в кино. Предполагалась встреча с Лиамом, но он ее отменил. Опять.
– Кто такой Лиам?
– Мой сын.
– Я думал, его зовут Инки или как там.
– Игнац. Это другой сын.
– Ну ты ходок! – восхищенно ухмыльнулся Чарльз. – Весь в меня! Сколько детей ты настрогал с разными бабами?
Я улыбнулся, встал и протянул ему руку. Пожатие его было не таким крепким, как раньше.
– Я не маразм, – сказал он тихо и даже умоляюще. – Просто кое-что путаю. Старость. Она ко всем приходит. И к тебе придет, помяни мое слово.
Я промолчал. На обратной дороге я думал, как сильно он заблуждается. Старость не пришла к Мод, Джулиану, Бастиану. И к сотням молодых мужчин и женщин, которых в разгар эпидемии я навещал в Нью-Йорке. Старость приходила далеко не ко всем. И я не знал, придет ли она ко мне.
Два бара
Мой телевизор сломался, и я пошел смотреть футбол в баре «У Дохени и Несбитта» на Бэггот-стрит. Матч этот вызвал ажиотаж и всеобщее помешательство. Еще в прошлую субботу игроков английских «Арсенала» и «Ливерпуля» проклинали, а нынче боготворили, потому что благодаря предкам, полвека назад покинувшим родину, они надели футболки сборной Ирландии.
