Все как один посмотрели на Мод, ожидая ее отклика. Знай я тогда, кто такая Джоан Кроуфорд, я бы сказал, что воочию увидел легендарную киноактрису: на лице Мод возникла гримаса холодности и ранимости одновременно, потом моя приемная мать сильно затянулась сигаретой и выпустила мощную дымовую завесу, скрывшую ее истинные чувства.
– А я женат второй раз, – сообщил Мастерсон. – Первая жена погибла: лошадь ее сбросила. Она, вишь ты, была наездница. Скачки с препятствиями на лошадях-четырехлетках. До сих пор я храню в гардеробе ее экипировку, люблю, знаете, погладить бархат и вдохнуть запах, напоминающий о ней. Я просил свою нынешнюю жену нарядиться в эту жокейскую форму, но она жутко злобится. Тут все свои, так что можно сказать: я жалею, что снова женился. Первая жена была чудо. А эта… рот что варежка, иначе не скажешь.
– В каком смысле? – не поняла миссис Хеннесси. – У нее теплые мягкие губы?
– Ну да, конечно! – засмеялся Мастерсон и, переглянувшись с другими мужчинами, большим пальцем ткнул в ее сторону – дескать, вот вам еще одна такая. – Хайло разинет и орет. Я уж обещал призвать священника, ежели не угомонится.
– Надо же, как ей повезло с мужем. – Миссис Хеннесси повернулась к Чарльзу: – Кажется, я где-то читала, что и у вас это не первый брак, мистер Эвери?
– Да? Я не читал.
– Расскажи нам о себе, Сирил. – Уилберт блудливо подмигнул мне, и я заерзал на стуле. – Тебе нравится в школе? Ты прилежный ученик?
– Все хорошо, – ответил я.
– Какой твой любимый предмет?
– Наверное, история, – подумав, сказал я.
– А математика?
– Нет, она мне не особо дается.
– Я говорил, что у меня степень бакалавра по математике?
– Да, – хором ответили Чарльз, Мод, миссис Хеннесси, Тёрпин, Мастерсон и я.
– Я бы охотно тебе помог, – предложил Уилберт. – Несколько частных уроков будут очень полезны. Загляни ко мне вечерком, когда матушка уйдет играть в лото, и…
– Нет, шпасибо, – с полным ртом проговорил я, надеясь, что он от меня отстанет.
– У вас, говорят, чайная лавка, миссис Хеннесси? – неожиданно рявкнула Мод, и Мастерсон цапнул себя за грудь, словно его едва не хватил инфаркт. – Это верно?
– Не совсем. Я заведую парламентским буфетом.
– Как интересно. И давно вы там?
– С 1922 года, когда депутаты собрались на первое заседание в Ленстер-хаусе.
– Поразительно, – сказал Чарльз, и, похоже, заинтересованность его была искренней. – То есть вы стали свидетелем создания государства?
– Да, вроде как.
– Вот уж был день, а?
– Да уж. – Голос миссис Хеннесси чуть потеплел. – Все страшно волновались. Никогда не забуду, какое счастье нас охватило. Мистера Косгрейва приветствовали все фракции, когда он впервые поднялся на трибуну как председатель исполнительного совета.
– Господи, это ж было тридцать лет назад, – покачал головой Тёрпин. – Сейчас-то вам сколько? Поди, маленько постарели?
– Мне шестьдесят четыре, мистер Тёрпин, – вежливо ответила буфетчица. – Спасибо, что спросили.
– Ну где-то так я и думал, – покивал докер. – Выглядите на свой возраст. Вон щеки-то обвисли и мешки под глазами, потому как жидкость не выходит из организма. И вены вон на икрах вздулись – еще бы, целыми днями на ногах в своем буфете. Вы только не обижайтесь.
– Как я могу обижаться на столь тактичного человека? – усмехнулась миссис Хеннесси.
– Какая у вас интересная работа, – сказал Чарльз. – Ежедневно вращаетесь среди важных персон. Наверное, вы в курсе многих секретов?
– Даже если так, неужели вы думаете, я их раскрою? Будь я столь неосмотрительна, мистер Эвери, я бы не удержалась в своей должности тридцать лет.
– Однако я слышал, вскоре вы собираетесь на покой? И не надо этого официоза, я просил называть меня Чарльз.
– Да, в конце года я ухожу на пенсию. – Миссис Хеннесси сощурилась: – Интересно, как вы об этом узнали?
– Будь и я неосмотрителен, я бы не отгрохал такой дом, – подмигнул ей Чарльз. – Скажем так: птичка напела. Как дела с пенсионными накоплениями? Надеюсь, вы и тут проявили осмотрительность? Впереди у вас еще много лет, которые лучше прожить в достатке.
– Уверяю вас, я была благоразумна, – холодно ответила миссис Хеннесси.
– Рад слышать. В старости деньги важны. Поди знай, когда тебя подкараулит болезнь. Все эти больницы – сущий кошмар. Если что, не стесняйтесь обратиться ко мне за советом.
– Наверное, сперва мы дождемся окончания суда. А уж тогда я подумаю о ваших финансовых консультациях.
– Ты тоже хочешь стать банкиром, Сирил? – спросил Мастерсон. – Как папа?
Я посмотрел на Чарльза, ожидая уведомления, что я всего-навсего приемыш, но тот лишь ковырнул еду в тарелке и глазами подал мне знак: отвечай.
– Наверное, нет. – Я уставился в тарелку и под столом убрал ногу, к которой придвинулся ботинок Уилберта. – Я еще не думал об этом. Мне только семь лет.
– Чудесный возраст, – сказал Уилберт. – От шести до десяти мальчишки просто прелесть.
– До чего ж он у вас славный парнишка, – обратился Тёрпин к Мод. – Вылитый вы.
– Ничего подобного, – резонно заметила Мод.
– Да нет, ваша копия, – наседал Тёрпин. – Ваши глаза. Ваш нос. Просто мамин сын.
– Вы очень наблюдательны, мистер Тёрпин. – Мод закурила новую сигарету, хотя пепельница уже была полна до краев. – Такой присяжный несомненно полезен судебной системе.
– Может, вы не знаете, – Чарльз обвел взглядом гостей, – но моя дорогая женушка – одна из крупнейших ирландских писательниц.
– Пожалуйста, не надо, милый, – отмахнулась Мод и окутала стол облаком дыма, от которого миссис Хеннесси закашлялась.
– Прости, любимая, но я должен об этом сказать. Я так тобой горжусь. Сколько романов ты написала, дорогая?
Повисла долгая пауза. Я начал мысленно отсчитывать секунды, и на двадцать второй Мод наконец ответила:
– Шесть. Сейчас работаю над седьмым.
– Ничего, и то хорошо, – сказал Тёрпин. – Здорово, когда есть хобби. Моя жена, например, вяжет.
– А моя играет на аккордеоне, – пожаловался Мастерсон. – Шум на весь дом. А вот первая жена в седле сидела, как Элизабет Тейлор в «Национальном бархате». Все говорили, они прям на одно лицо.
– Когда-нибудь и вы попадете на кухонное полотенце, – пообещал Тёрпин.
– Куда? – нахмурилась Мод.
– Ну есть такие, знаете, полотенца для туристов. С портретами ирландских писателей.
– Этого не будет, – сказала Мод. – На тех полотенцах помещают только мужские портреты. Женщинам оставляют право вытирать посуду.
