К нам они поднимались очень редко – потребовать просроченную квартплату или вернуть выглаженные миссис Хоган рубашки (пять штук за два пенса), и тогда мы слышали тяжелые шаги четырех ног по лестнице, немая вела слепого, а затем Генри, кого, похоже, не интересовало ничто на свете, задавал вопросы, на которые желала получить ответы его матушка, закоренелая сплетница.
– Мамаша жалуется, что во вторник на прошлой неделе из квартиры доносился странный шум, – в своей манере сказал однажды Генри, а мать его энергично закивала и, выгнув шею, попыталась заглянуть в комнату, словно ожидала увидеть там заросли конопли или проституток, развалившихся в кроватях. – Мамаша не любит непонятные звуки. Они ее шибко пугают.
– Шумели не мы, – ответил я. – Во вторник на прошлой неделе я ходил в кино, смотрел «Галечный пляж» со Стивом Маккуином, а Альберт был на танцах в Дандруме.
– Мамаша не могла уснуть, – не унимался Генри и вращал глазами, как будто пытаясь зацепиться взглядом за нечто, способное вернуть ему виденье мира. – Мамаша не любит, когда ее будят. Мамаше надо спать.
– Ты тоже не мог уснуть? – спросил Альберт. Он лежал на диване и читал «Над гнездом кукушки».
Бедолага Генри, не подозревавший, что в комнате есть еще кто-то, вздрогнул и повернулся на голос.
– Когда мамаша не спит, и я не сплю, – сказал он обиженно, словно отметая обвинение в том, что он плохой сын. – Геморрой ее замучил. Как разыграется, мы оба глаз не сомкнем.
Источником вышеозначенного шума был, конечно, Альберт, неутомимый бабник. Редкую неделю он не приводил девицу, чтобы «слегка, ну, ты понимаешь, пошалить». И пока он «шалил» свою очередную пассию, стук разболтанной кроватной спинки о стену изводил меня не меньше, чем геморроидальные шишки – миссис Хоган. В силу нашего соседства я был увлечен Альбертом, но умеренно, поскольку особой красотой он не отличался.
Каждое утро в половине восьмого я выходил из дома, по дороге на службу завтракал чашкой чая и пирожком с фруктовой начинкой и в четверть девятого уже сидел за своим столом на втором этаже министерства образования, что на Мальборо-стрит. Там я служил уже почти три года, с тех пор как с клеймом посредственности окончил Бельведер-колледж, а получил я это место благодаря протекции Анджелы, третьей, ныне бывшей (так мы условились ее величать) супруги моего приемного отца, которая в министерстве была заметной фигурой, но после замужества, согласно закону, уволилась с работы.
Супружество Чарльза рухнуло менее чем через год после свадьбы, когда он, проявив неслыханную щедрость, пригласил меня вместе с ними провести двухнедельный отпуск на юге Франции. До этого я видел Анджелу всего один раз, но с момента приезда в Ниццу мы с ней хорошо поладили, причем настолько хорошо, что однажды утром она в чем мать родила забралась ко мне голому в постель, и дальше все развивалось в лучших традициях фарса. От изумления я заорал, а потом, услышав, что открывается дверь в номер, опрометью кинулся в укрытие шкафа, где меня, скорченного, и обнаружил Чарльз.
– Самое забавное, Сирил, что я бы тебя зауважал, если б вошел и увидел, как ты засаживаешь ей по самые гланды. – Голос его был совершенно бесцветен, а я вжался в угол, стыдливо прикрывая руками промежность. – Но разве от тебя этого дождешься? Нет, ты драпаешь и прячешься. Настоящий Эвери так никогда бы не поступил.
Я промолчал, что, похоже, огорчило его еще больше, и он обратил свой гнев на Анджелу, которая так и лежала в постели, лишь по пояс прикрытая простыней. Казалось, вся эта сцена ей ужасно прискучила: она пальчиком теребила левый сосок и беспечно насвистывала битловскую «Ты вынужден скрывать свою любовь», безбожно перевирая мелодию. Следом возникла банальная свара, и по возвращении в Дублин жизненные пути супругов разошлись, а лондонский суд получил прошение о скорейшем разводе. (Чарльз, чей брачный опыт был далеко не образцовым, предвидел подобный оборот событий и благоразумно женился в Англии.) Позже, когда я слонялся без дела, Анджела, желая загладить вину, замолвила за меня словечко перед своими бывшими работодателями, но мне об этом даже не сообщила. Я удивился, когда мне позвонили и пригласили на собеседование, поскольку вовсе не думал о карьере государственного служащего, а потом в одно прекрасное утро проснулся чиновником.
Работа была жутко нудной, а коллеги, день-деньской сплетничавшие о знаменитостях и политике, слегка раздражали. Мой отдел располагался в большой комнате с высоким потолком и старинным камином посредине одной стены, над которым висел портрет нашего министра без его двойного подбородка. Четыре рабочих стола по углам были развернуты фронтом к так называемому столу совещаний, который занимал центр комнаты и почти никогда не использовался.
Начальницей отдела считалась мисс Джойс, служившая в министерстве со дня его основания в 1921 году. Ей стукнуло шестьдесят три, и она, подобно моей покойной приемной матери, была заядлой курильщицей, предпочитавшей сигареты «Честерфилд» (красный). Мисс Джойс получала их из Соединенных Штатов партиями по десять блоков, которые хранила в резной деревянной шкатулке с изображением короля Сиама на крышке. Поветрие личных вещиц на столах нас миновало, однако за спиной мисс Джойс висели два плаката, оправдывавших ее слабость. На одном с надписью: ВСЕ МОИ ДРУЗЬЯ ЗНАЮТ, ЧТО «ЧЕСТЕРФИЛД» – МОЙ СОРТ – Рита Хейворт (белая блузка, полосатый жакет, рыжие локоны обольстительно ниспадают на плечи) держала в руке незажженную сигарету и задумчиво смотрела вдаль, где некто (Фрэнк Синатра то ли Дин Мартин) в предвкушении эротических приключений, похоже, сам себя ублажал. На другом (слегка обтрепанном по краям и с заметным следом губной помады на лице персонажа) Рональд Рейган, он же Гиппер, изо рта которого небрежно свисала сигарета, сидел за столом, заваленным пачками «Честерфилда». ВСЕМ СВОИМ ДРУЗЬЯМ Я ПОСЫЛАЮ «ЧЕСТЕРФИЛД».
ЭТО ЛУЧШИЙ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПОДАРОК КУРИЛЬЩИКУ – МЯГКИЙ ВКУС И НИКАКОГО ТАБАЧНОГО ПЕРЕГАРА, гласила надпись, а рекламный герой заворачивал блок в цветную бумагу, собираясь порадовать гостинцем кого-нибудь вроде Барри Голдуотера или Ричарда Никсона.
Мисс Джойс сидела в правом от меня углу, где освещение было лучше, а слева от меня располагалась мисс Амбросия, чрезвычайно легкомысленная и ужасно несобранная девица лет двадцати пяти, которой нравилось ошеломлять меня безудержным заигрыванием и неустанными рассказами о своих бесчисленных постельных подвигах. Обычно у нее в запасе было пять как минимум мужчин, от бармена до хозяина танцзала и от жокея до претендента на российский трон, и она бесстыдно ими жонглировала, словно циркачка-нимфоманка. Каждый месяц неизменно выдавался день, когда она рыдала за столом, заявляя, что «погубила себя» и теперь ни один мужчина ее не захочет, но к полднику вдруг настораживалась и стремглав мчалась в туалет, откуда возвращалась благостная и сообщала о приезде тетушки Джемаймы, которая погостит несколько дней и которой она несказанно рада. Однажды я недоуменно спросил, где проживает ее тетушка, которая ежемесячно ездит в Дублин как на работу. Все вокруг заржали, а мисс Джойс сказала, что тетушка Джемайма некогда регулярно навещала и ее, но последний раз пожаловала еще во время Второй мировой войны, о чем она ни капли не жалеет.
