– Вы бывали в Ирландии? – спросил я.
– Бог ты мой, я был везде. Объездил весь свет. Мне известны закоулки и укромные бары в городах, о которых вы даже не слыхали. А теперь я здесь.
– Как вы себя чувствуете? Вам что-нибудь нужно?
– А как, по-вашему, я себя чувствую? Как будто уже помер, а сердце все гоняет кровь, чтоб еще меня помучить. Подайте воды, пожалуйста.
С прикроватной тумбочки я взял поильник.
– Повыше! – Он принялся сосать через соломинку. За толстыми губами в белом налете я видел желтые зубы, накренившиеся вглубь рта. Пока больной втягивал воду, что требовало от него неимоверных усилий, он не сводил с меня взгляда, в котором полыхала беспримесная ненависть.
– А вы трусите. – Больной оттолкнул поильник.
– Ничуть.
– Трусите. Боитесь меня. И правильно делаете. – Он натужно рассмеялся. – Вы гомик?
– Нет. Я гей, если вам интересно.
– Я догадался. В глазах у вас что-то такое. Как будто вам страшно, что перед вами ваше собственное будущее. Как вас там, Сесил?
– Сирил.
– Самое педрильское имя. Вылитый персонаж романа Кристофера Ишервуда
[46].
– Я не педик, – повторил я. – Говорю же, я гей.
– Есть разница?
– Да, есть.
– Давайте-ка, Сирил, я кое-что вам скажу. – Больной попытался сесть повыше, но не сумел. – Голубизной меня не удивишь. Ведь я работал в театре. Там все говорили, со мной что-то не так, потому что я люблю шахну. А теперь из-за этой болезни меня считают гомиком. Мол, все годы я это скрывал, а я ни черта не скрывал. И теперь не знаю, что меня тревожит больше – что я прослыл педерастом или что меня считают трусом, которому не хватило духу в том признаться. Уверяю вас, имей я этакую склонность, я был бы лучшим пидором на свете. Уж я не стал бы врать.
– Вам так важно, что о вас думают? – Я уже устал от нападок, но решил не поддаваться на провокации. Ведь именно этого он и хотел – вытурить меня и вновь страдать из-за того, что его все бросили.
– Важно, если ты на больничной койке и из тебя по капле утекает жизнь. Сюда суются только врачи, няньки и доброхоты, которых раньше ты в глаза не видел.
– А родные? У вас есть…
– Заткнитесь.
– Ладно.
– Есть жена, – помолчав, сказал больной. – Два года я ее не видел. И четыре сына. Один эгоистичнее другого. Наверное, я сам во всем виноват. Я был паршивым отцом. Но покажите мне успешного профессионала, который вместе с тем примерный семьянин.
– Они вас не навещают?
Он покачал головой:
– Для них я уже умер. Как только мне поставили диагноз. Всем знакомым они сказали, что в круизе по Средиземноморью у меня случился инфаркт и я похоронен в море. Нельзя не восхититься их изобретательностью. – Он усмехнулся и тихо добавил: – Но это неважно. Они вправе меня стыдиться.
– Нет, – сказал я.
– Самое смешное, что за сорок лет я перетрахал уйму баб и ни разу ничего не подцепил. Ничего. Даже когда служил на флоте, а уж там к демобилизации почти все наполовину состоят из пенициллина. Но, видно, как веревочке ни виться, и если уж я что-то подхватил, то не какую-нибудь мелочь. А все из-за вашей братии.
Я прикусил губу. Знакомая песня: натурал винит гомосексуалистов в том, что они – источник болезни и разносчики вируса. По опыту я знал, что спорить бесполезно. Человек не видит дальше своего страдания. А почему он, собственно, должен что-то видеть?
– Чем вы занимались в театре? – Я постарался сменить тему.
– Я хореограф. – Больной усмехнулся. – Знаю, что вы подумали – на весь Нью-Йорк единственный хореограф-натурал, да? Но это правда. Я работал со всеми великими творцами – композитором Ричардом Роджерсом, драматургом Стивен Сондхаймом, режиссером Бобом Фоссом. Недавно Боб меня навестил, только он, больше никто. Мило с его стороны. Другие не удосужились. Все эти юные красотки. За рольку в кордебалете они были готовы на что угодно, и я им охотно потакал. Не подумайте, что я отбирал танцовщиц через постель. В том не было нужды. Сейчас это трудно представить, но когда-то я был чертовски хорош собой. Девицы висли гроздьями. Только выбирай. И где они теперь? Боятся близко подойти. Или тоже думают, я умер. Сынки укокошили меня лучше СПИДа. По крайней мере, они это сделали быстро.
– Я редко бываю в театре, – сказал я.
– Значит, вы мещанин. Но уж в кино-то, я уверен, ходите?
– Да, – признался я. – Довольно часто.
– У вас есть друг?
Я кивнул, не уточняя, что речь о заведующем отделением инфекционных болезней и одновременно его лечащем враче, которого он не раз видел. С самого начала Бастиан строго-настрого наказал не посвящать пациентов в наши отношения.
– Изменяете ему?
– Нет, никогда.
– Да ладно.
– Правда.
– Какой же педик не гульнет налево? Нынче восьмидесятые.
– Я уже сказал, я не педик.
– Вот заладил-то, – отмахнулся больной. – Мой вам совет: оставайтесь таким правильным и надейтесь, что дружок вам под стать. Тогда, может, пронесет. Однако немыслимо, чтоб в Нью-Йорке нашли друг друга два голубых однолюба. Он-то, скорее всего, ходок.
– Он не такой, – возразил я.
– Все такие. Только одни лучше это скрывают.
Больной закашлялся, и я, отпрянув, машинально натянул на лицо маску, болтавшуюся на шее. Отдышавшись, он одарил меня презрительным взглядом:
– Засранец.
– Простите. – Покраснев, я сдернул маску.
– Ерунда. На вашем месте и я бы себя так вел. Я бы вообще сюда не явился. Кстати, а почему вы здесь? Зачем вам это? Вы меня не знаете, на кой вам ко мне приходить?
– Я хочу чем-нибудь помочь.
– Или посмотреть на умирающего. Вас это заводит, что ли?
– Нет, нисколько.
– Когда-нибудь видели, как человек умирает?
Я задумался. Да, я видел несколько смертей: исповедника на Пирс-стрит, моей первой невесты Мэри-Маргарет Маффет и отца Игнаца. После той кошмарной ночи мы решили покинуть Голландию навсегда. Но я не видел, как умирают от СПИДа. Пока что.
– Нет, – сказал я.
– Тогда не пропустите зрелище, приятель, мне осталось недолго. Как и всем другим. По-моему, наступает конец света. И благодарить за это надо таких, как вы.
Три типа лжи
Мы сидели в ресторане на 23-й улице, неподалеку от дома-утюга. В окно просматривался Мэдисон-сквер, где недавно старуха плюнула мне в лицо, увидев, как под влиянием минуты Бастиан обнял меня за плечи и чмокнул в щеку.
