Похороны Ёнсун длились пять дней. Пришло много соболезнующих, не меньше было и просто зевак, но никто из присутствующих на похоронах не остался равнодушным к смерти прекрасной молодой девушки. Траурная процессия вышла на улицу. За гробом следовал огромный белый венок цветов. Процессия прошла через северные ворота и остановилась. Все рыдали. Слишком грустна и естественна была песня плакальщиков:
«О-хо-хо!
Ухожу я в темное царство Хвачона
[25],
И смогу ли вернуться оттуда?
Отец мой и мать, братья и сестры,
Прощайте!
Стрелой пролетели года.
Молодой ухожу я от вас и вернусь ли?»
Несший гроб Соквон, стараясь сдержать слезы, широко открыл глаза и начал моргать, но, не выдержав, разрыдался. Хотя Бонхи и запретила Сон выходить из дома, та все же с пронзительным криком вырвалась на улицу и, как тень, последовала за гробом. Рядом, поддерживая ее под руки, понуро шли Джунгу и Бунси.
Вслед за ними, склонив голову, шел и Тэкджин в траурной шляпе. Сонсу, повесив голову, шел рядом с Джунгу. Оба они держались мужественно, стараясь не выказывать свою скорбь.
Стоявшие на обочине люди, растроганные печальной траурной песней, не могли не плакать.
— Гроб и цветы заказал Сонсу, а Тэкджин и гроша не выделил. И как только земля таких носит?! Нажился на жене, что ему еще надо?
— Да уж. Выбрался из грязи в князи и начисто позабыл о своей теще. Кто сейчас позаботится о ней?
«О-хо-хо!
Имя мое занесли в Книгу смерти.
Звуки плача раздирают мне грудь.
Ухожу на тот свет, и смогу ли вернуться?
Лягу в могильное ложе,
Трава покроет меня.
Червь поест мою плоть,
И дожди сгноят мои кости.
Кто навестит меня?
О-хо-хо!»
Белый гроб, украшенный цветами, медленно плыл по скользкой глиняной дороге. Через некоторое время процессия незаметно исчезла за горизонтом. Вскоре скрылись из вида и развеваемые ветром траурные ленты, но звуки прощальной песни все еще доносились до села.
Мачеха
Летом, когда солнце подолгу не садилось, Сон выходила во двор после ужина, сидела возле глиняных горшков и убаюкивала ребенка, сына Сонсу:
— Спи, усни, цветочек мой. Баю-бай, дитя мое…
Волосы Сон совсем побелели, лицо избороздили морщины, местами на лице были видны коричневые старческие пятна, но колыбельная песня, которую она пела своему внуку, озаряла ее лицо спокойной радостью.
— Матушка, к вам пришли, — подошла Бунси и нежно взяла у Сон ребенка.
— Покорми-ка его, а то никак не уснет.
Сон прошла в дом. Там уже сидела Бонхи и обмахивалась веером:
— Вы поужинали?
— Поужинали. Хотела вот внука усыпить…
— А отец-то его где?
— Да вышел, видимо.
Бунси подала им дыни, и две старушки завели разговор:
— Навещал ли вас Ган Тэкджин после своей свадьбы? — спросила Бонхи.
— Как женился, так и носа своего не кажет, — безнадежно вздохнула Сон.
Месяц назад Ган Тэкджин снова женился на дочери какой-то богатой вдовы.
Сколько бы Окхва ни бегала за ним, сколько бы ни упрашивала его не жениться, Тэкджин лишь поносил ее, на чем свет стоит, и оставался при своем.
— Так уж он меня отблагодарил за мою доброту, — после смерти Ёнсун у Сон вошло в привычку повторять эту фразу.
Как только Ёнсун похоронили, Тэкджина словно подменили, он явился перед тещей в своем истинном обличье.
— Слепа я была, а он, пользуясь этим, насмеялся надо мной. Кто этого мерзавца в люди-то вывел? Неблагодарный! — Стоило кому-нибудь заговорить о Ган Тэкджине, Сон начинала сердиться. — А еще янбаном называется, тьфу! Как он смог жениться на этой срамной бабе? Впрочем, ему лишь бы загрести побольше их грязных деньжонок! — упрекала Сон новую тещу Ган Тэкджина.
— Да хватит вам. Не наше это дело. Пусть делает, что хочет.
— Не наше? Нуда, не наше. А хозяйство чье? Чье, я спрашиваю? — возбужденно проговорила Сон.
— Дурной зять, что чертова кошка… Что проку от бездетного зятя? Пусть живет, как знает, — успокаивала ее Бонхи.
— Зять зятю рознь. Мой же — хуже всех на свете. А я‑то как я старалась для него!
— Сама виновата во всем. Каким бы хорошим Тэкджин ни казался, — Сонсу законный наследник, а ты им пренебрегла, — уколола больное место Сон Бонхи.
Как только речь зашла о Сонсу, Сон нечего было возразить. Сейчас у нее была добрая сноха, на которую она не могла нарадоваться, но с Сонсу ее отношения до сих пор оставались натянутыми.
Бонхи, пожалев Сон, переменила тему разговора:
— Ёнхван болеет, что ли?
— Да не говори. Напугал же он нас! Сейчас уже лучше. — Выражение лица Сон смягчилось. Любила она говорить о своем внуке.
— Повезло же девке из Ханщиля, что попала в семью с такой родословной, да еще и сына родила. А у моего сына до сих пор детей нет, уже и беспокоиться начали.
С легкой руки Бонхи жену Сонсу стали называть не по имени — Бунси, а по названию ее родного села Ханщиля — Ханщильдэк
[26].
— Что беспокоиться-то? Они еще такие молодые!
Ёнхван стал единственным утешением одинокой Сон, только ему она дарила всю свою любовь и все свои силы.
Никто и не заметил, как Ёнхвану исполнилось шесть лет.
После своего дневного сна он подбегал к бабушке:
— Бабушка, пойдем пускать змея!
А бабушка и рада:
— Да-да, пойдем, дитя мое. — Сон вставала, повязывала ему на голову шелковый платок и брала воздушного змея с катушкой ниток. В дождливые дни они ходили на рисовые поля ловить мелких рыбешек — гольцов. Каждый раз, когда внук тянул ее за собой, она безотказно говорила: «Да-да, мое дитятко», — и спешно начинала собираться.
Летними ночами ей иногда приходилось охотиться в лесной чаще за светлячками. Именно Ёнхван и помог растопить их отношения с Сонсу. К несчастью, это драгоценное создание погибло во время эпидемии оспы. От горя Сон пыталась покончить с собой, страданиям ее не было границ. Когда Ёнхвана похоронили, Сон, как помешанная, бродила по двору и лепетала колыбельную, которую она пела маленькому Ёнхвану:
