Как-то ночью, когда моросил мелкий дождь, на набережную Тонёна, тускло освещенную раскачивающимися от ветра голубыми керосиновыми фонарями, с корабля сошел мужчина. Он был одет в японскую униформу и японские рабочие ботинки. На вид ему было лет около тридцати пяти. Он явился в жандармерию и, протянув жандармам руки, заявил, что прошлой ночью совершил убийство. На холме Миныль
[28] он задушил женщину, несшую с рынка наполненную товарами корзину. Это был сын Окхвы, который лет пять назад в поисках заработка отправился в Японию.
Из Японии он помогал семье, отправляя престарелой матери, жене и шестилетнему сыну небольшие суммы денег. Но в течение последних трех лет от него не поступило ни единого известия. Он пропал, и никто не знал о нем ничего, даже в Японии. Один рабочий, вернувшийся из Японии, рассказал, что видел его в Осаке собирающим по улицам макулатуру и пустые бутылки. Это было все, что удалось узнать старухе Окхве о своем сыне.
Как только деньги перестали поступать, его жена переехала за холм Миныль и открыла там пивное заведение. Там она нашла для себя какого-то тунеядца-нахлебника и выставила за дверь своего шестилетнего сына вместе со свекровью, Окхвой. Несчастной старухе и малолетнему ребенку ничего не оставалось, как ходить по домам и попрошайничать. Частенько их видели на улицах Тонёна — ребенок шел впереди, а старуха плелась сзади, опираясь на палку.
— В старые добрые дни я ела нежную пищу и умывалась винами. Кто мог знать, что я стану нищей попрошайкой? — жаловалась на свою жизнь старая Окхва, сидя на корточках на кухне какого-то ресторана и вылизывая чашки с остатками пищи, — все прошло, ничего не осталось… На, ешь, это тебе. — Старуха передала чашку внуку, который все это время, не отводя от нее глаз, с нетерпением ожидал своей очереди, затем подобрала с пола окурок и закурила.
Скрываясь от приставаний пьяных посетителей, на кухню зашла официантка и бросила косой взгляд на старуху. Глаза ее покраснели и набухли от слез. Молодой официантке никак не хотелось верить, что ее могла ожидать та же самая судьба, что и у сидящей перед ее глазами старухи.
— Бабуля, у вас сына нет, что ль? — спросила официантка на диалекте: в Тонён она приехала из Пусана.
— Сын? Сын-то был.
— Куда ж он подевался-то? Взял и бросил вот так свою мать?
— А он … хм… умер он, умер…
Служанка вынула из-за пазухи кошелек и подала старухе несколько монет.
— Спасибо, добрая душа. Пусть воздастся тебе за это.
А из ресторана вперемешку доносились смех мужчин и женщин, японские песни и болтовня. Видно было, что хозяева вовсю старались обобрать пьянствующих рыбаков. Старуха Окхва тщательно запрятала милостыню под пояс юбки и пробормотала:
— Ты только всегда откладывай свои денежки. Никто тебе потом не поможет — ни сын, ни муж. Для нас, нищих, деньги — превыше всего. Пока ты полна сил, молода и здорова, копи деньги на старость. Говорят же, что если будешь надеяться на сына, останешься голодной, а если будешь беречь свои деньги, всегда будешь сыта. Молодость — одно мгновенье, пролетела — и нет ее, — так, бубня себе под нос, сидела на кухне старуха Окхва, сидела до тех пор, пока ее не выгнал повар.
Когда Ган Тэкджин, ее несостоявшийся муж, умер, старуха Окхва вместе с внуком появилась на похоронах, выпрашивая милостыню.
— Это еще что такое? Да что ты нам все глаза мозолишь? Как же ты нам всем надоела! Да когда ты уберешься отсюда?! — закричали на Окхву распустившие волосы дочери Тэкджина, оплакивающие своего отца.
Окхва, спешно опрокинув в свое голодное чрево стопку водки, которую ей подал слуга за помин души покойного, положила рис в корзинку и, забрав своего внука, поспешно покинула дом Тэкджина.
Незадолго до возвращения сына Окхва исчезла с улиц Тонёна. Никто не знал, где она умерла. Только и видели, как ее внук в одиночку ходил от дома к дому, по-прежнему выпрашивая милостыню.
Сын Окхвы, вернувшись из Японии, прежде всего нашел своего сына, попрошайничающего на улице и, поручив присмотреть за ним в каком-то убогом доме на окраине города, отправился в заведение к своей жене. Встретив ее, стал упрашивать забыть прошлое и позаботиться о сыне хотя бы один год. Но жена его и слышать не хотела: мол, убирайся вместе со своим ребенком — и дело с концом. Тогда он пообещал снова отправиться на заработки в Японию и оттуда посылать деньги, лишь бы только она присмотрела за мальчонкой. Но и это не помогло.
На следующий день, спрятавшись на холме Миныль в темном месте под деревом, он подкараулил жену, когда та возвращалась с рынка, и задушил собственными руками.
Из-за гор Намбансан донесся протяжный звук парохода. Вечерело. Дул свежий ветер. На море начиналось волнение. В опускающихся сумерках белые пенистые волны разбивались о скалистый берег острова Гонджи.
— Слышишь, корабль возвращается! — с облегчением вздохнула Ханщильдэк, постучав по спине свою четвертую дочь Ёнок. Заслышав сигнал парохода, развалившиеся на обочине носильщики побросали недокуренные сигареты, встали и, взвалив на себя носилки, поспешили к причалу.
Продавцы ттока и кимбапа
[29] неспешно проходили по набережной и заискивающе заглядывали в лица встречающих с надеждой что-нибудь продать.
— Волны слишком высокие, боюсь, как бы у Ёнбин морской болезни не было, — забеспокоилась Ёнок.
Наконец из-за острова Гонджи показались яркие огни парохода.
— Может, она догадалась зажевать корешок женьшеня, я же ей давала в дорогу, — мать поднялась на цыпочки и вытянула шею.
Вторая дочь аптекаря Ёнбин окончила в Сеуле старшие классы и теперь училась на втором курсе колледжа. Все шесть лет, когда Ёнбин училась в Сеуле, мать, укладывая ее чемоданы, обязательно покупала ей в дорогу женьшеня, наставляя дочь жевать его, когда морская болезнь будет одолевать ее.
Пароход, входя в порт, снова громко загудел и, убавив скорость, медленно подошел к причалу. Когда спустили якорь, набережная в один миг наполнилась криками встречающих и корабельными сигналами.
— Носильщик, кому нужен носильщик? — надрывая горло и отталкивая друг друга локтями, кричали носильщики.
— Мам! Я вижу Ёнбин, вон она! — закричала Ёнок.
— Где?! Не вижу!
Стоя на палубе, Ёнбин первая увидела свою мать и широко улыбнулась, показав свои ровные белые зубы. Она была одета в черную юбку и белую льняную кофточку.
— Ай-гу! Доченька моя! Боже мой! — что есть силы закричала, махая обеими руками, мать, но ее возглас утонул в гудящем, как пчелиный рой, реве толпы.
