Гиду спустился к морю. Ветер сбивал с ног. От песка в воздухе ничего не было видно вокруг. Слышно было только завыванье ветра и моря.
Гиду лизнул пораненный в драке палец. Рот наполнился соленой кровью. Он сплюнул на набережную:
— Чертова баба! Да будь она проклята!
Часть третья
Импотент
Долго не заходила Ёнсук к родителям, а тут неожиданно появилась в их доме, и не одна, а в сопровождении девочки-служанки, державшей за своей спиной ее сына Донхуна, которого Ёнсук обычно никогда не брала с собой.
— Ах! Да неужели наш Донхун пожаловал к нам! — от радости Ханщильдэк захотела взять внука на руки, но малыш захныкал, а потом расплакался. Что бы она ему ни давала — и сладкую сушеную хурму, и яблоко — все было бесполезно: ребенок не переставал капризничать. Мальчик был бледен, словно он ни разу не бывал на солнце, на лбу просвечивали голубые сосудики, придававшие его лицу болезненный вид.
Ёнсук стащила с плеч платок и постелила его у себя на коленях:
— Из больницы мы. Хворает все. Сколько бы его ни лечили, он день и ночь напролет плачет. Не могу больше. Разве это жизнь?
— Он же совсем еще маленький. Что доктор-то говорит?
— Говорит, кормить лучше надо. Что за глупый диагноз! Мы нищие, что ли?
— У него, может, нет аппетита. Но ты все равно должна кормить его, и почаще. Ты ведь его совсем забросила.
— Я же не могу все время отдавать только ему! Тьфу, и зачем я его только родила…
— Доченька, да что ты такое говоришь-то? Убойся, нас могут услышать. Подумай только, что стало бы с тобой без сына? — ужаснулась от слов дочери Ханщильдэк.
— И без него прекрасно бы прожила.
— Не говори так. Слова родителей, сказанные в адрес своих детей, — это не пустой звук. Ты себе и представить сейчас не можешь, как одиноко тебе будет без Донхуна.
Ребенок умолк и, насупившись, словно обиделся, смотрел на мать.
— Мам, а ты не знаешь, каков улов трески в этом году? — спросила Ёнсук.
— И не знаю даже. Вроде бы поймали что-то, — ответила Ханщильдэк.
— Ну, как всегда! Да разве так можно — не знать, что варится, рис или каша?
— Женское дело — с домом управляться, а не в мужские дела нос совать.
— Отец тоже ничего не знает, кто же будет знать-то? Он все доверил какому-то чужаку, разве можно так вести хозяйство?
— Ты, как ни придешь, все чем-то недовольна. В прошлом году не было улова, наверняка в этом году что-нибудь, да и поймают.
— Что ж, остается только сидеть и ждать, — ухмыльнулась Ёнсук, — так или иначе, мне нужно сейчас сто пятьдесят штук трески.
— Сколько? Сто пятьдесят? Куда тебе столько? — удивилась мать.
— Я заплачу, не бойтесь, мне даром не нужно.
— На твою семью и двадцати хватит, ты могла бы еще засолить икру и жабры. Вам не съесть столько свежей рыбы, испортится только.
— Я ж не на еду себе прошу.
— А на что ж?
— Я ее высушу, а по весне продам.
— Да ты что? С ума сошла, что ли? Что люди подумают о нас? Что тебе еще нужно? Денег? Что тебе одеться не во что или есть нечего? Ты и за всю свою жизнь не потратишь столько!
— Бедная моя мама! Тебе ли знать, как живется одинокой вдове? Мне ведь сына воспитывать надо, учить его, затем женить… Стоит мне только об этом подумать, как начинает болеть голова.
— Ах, вот оно что? Так это ты о Донхуне так беспокоишься?
— Вам легко говорить. А нам хоть кто-нибудь помог? Я трачу больше, чем зарабатываю. Все только и ждут случая, чтобы запустить свои лапы в мой карман.
— Да кто ж от тебя наживется-то?
— Мам, да ты ж ничегошеньки не знаешь! Вот, к примеру, дядя Донхуна только и ждет, чтобы нажиться от нас. Чужим добром поживиться нынче и грехом не считается.
— Не может этого быть! Он же сочувствует тебе, что ты одна растишь ребенка.
— Как бы не так! Он ждет-не дождется, когда ему представится случай забрать у нас последнее. А жена-то его еще дальше пошла. Пустила слух, что я второй раз замуж выхожу. Они все так и метят на мое наследство.
— Это они от зависти, что ты молода да красива. Вот не выйдешь замуж, они и останутся с носом. Ты же уже взрослый человек, будь снисходительна к ним.
— Золовка такая молодая, а так нахально себя ведет со мной. Ну, что я, скажите, такого плохого ей сделала? — рассерженно бросила Енсук, словно в лицо самой золовке.
Капризничающий ребенок наконец успокоился и задремал. Ханщильдэк уложила его на самое теплое место в комнате — на полу около печки, подложила ему под голову подушку и перебила дочь:
— Хватит тебе! Ты думала, что быть старшей в доме — это так легко? Что толку критиковать их? Что бы тебе ни говорили, не обращай внимания. Ты же осталась в их семье за старшую после того, как умерли твои свекор со свекровью. Кто-то же должен вести хозяйство.
— Я что, монашка, чтоб терпеть все это? Я такая же, как и все нормальные люди, из плоти и крови, — от гнева у Ёнсук перехватило дыхание. Но через некоторое время, видимо, одумавшись, она снова вернулась к теме разговора. — Мам, ну так ты дашь или не дашь рыбы? Если нет, я спрошу у кого-нибудь еще.
— Дам или не дам — не в этом дело. Зачем тебе? Смешно даже.
— И это все, что ты хочешь мне сказать? Даже жена тонёновского миллионера Джон Гукджу чем-нибудь да занимается, нет такого дела, за которое бы она не бралась. Думаешь, я усядусь на рынке и буду торговать? Как бы не так! Ко мне придут торговцы и купят столько рыбы, сколько им будет надо.
Так мать и дочь провели немало времени, рассуждая о делах Ёнсук.
Ёнсук была права, женщины Тонёна вовсе не ели свой хлеб праздно и не теряли время понапрасну. Находчивые и трудолюбивые хозяйки среднего класса, в зависимости от своих возможностей, торговали на рынках. Другие зарабатывали себе на карманные расходы, как могли. Одни проращивали фасоль, другие выжимали кунжутное или камелиевое масло и продавали на рынках. Так они скапливали достаточную сумму и втайне от мужа делали вклады в женские собрания «ге»
[38].
Что же касалось хозяек домов, где водились деньги, то они не сидели на рынке, а в период ловли трески закупали ее в большом количестве, нанимали работников для ее разделки. Работники отделяли филе, икру и жабры, затем филе сушили, а икру и жабры засаливали в глиняных горшках и продавали. Кроме этого, делали еще и так называемую як-тэгу — треску по особому рецепту. Рыбу высушивали прямо с икрой, и летом она шла на продажу по высокой цене, что приносило вдвое больше прибыли.
