Когда аптекарь Ким, не посоветовавшись, решил открыть новое дело по подводной ловле, тайно одолжив у Джон Гукджу огромную сумму и передав все свои дела Со Гиду, терпению Ханщильдэк пришел конец. Она чувствовала себя несправедливо обиженной и как никогда одинокой.
В этот день аптекарь Ким даже не вышел из своей комнаты. Так он обычно делал, когда все в доме напряженно готовились к торжественному событию. Церемонию жертвоприношения духам моря взял на себя старик Со, отец Гиду. По мнению Ханщильдэк, аптекарь не должен был так себя вести. Для проведения церемонии было заколото несколько откормленных свиней. Заправляя всем ходом дела, Гиду тщательно проверял и готовил все необходимое. Весь дом Кима был настолько занят приготовлениями церемониальной еды, в которой недопустимо было пропустить и одного блюда, что со стороны казалось — все идет кругом, и нет никакого порядка.
— Ёнок, что-то наша тетушка не идет. Не случилось ли с ней чего? — спросила Ханщильдэк у дочери.
— И правда. Она знает о приготовлениях, должна скоро подойти, — не отрываясь от работы, ответила Ёнок.
— И дяди все еще нет, — вставила Ёнсук, но никто и не собирался ее слушать. После своего последнего разговора с матерью о рыбе Ёнсук перестала навещать родительский дом. По всей видимости, Ёнсук избегала встреч с матерью.
Джон Гукджу выслал отличное рисовое вино для проведения церемонии. От свекрови Ённан прислали мясную вырезку, но ни зять, ни сама дочь не пришли в этот день. Ханщильдэк была благодарна за подарки.
— Как одиноко себя чувствуешь, когда готовишь такой большой прием… — пожаловалась мать. Хотя приготовлениями в доме занималось немало слуг, все они были чужими людьми. Разделить свое одиночество она могла лишь со своей дочерью Ёнок.
— Раньше я думала, что раз у меня столько дочерей, то будет много зятьев, которые не дадут соскучиться. А вышло все наоборот.
Ёнок посмотрела на свою постаревшую мать и сказала:
— Ёнбин уже закончила свою учебу в Сеуле, тебе будет легче вместе с ней.
— Будет ли она с нами жить-то?
Весной, после окончания колледжа, Ёнбин приезжала ненадолго к родителям в Тонён, но скоро снова вернулась в Сеул, так как поступила на работу в школу. За свой приезд Ёнбин ни словом не обмолвилась о предстоящей осенью свадьбе с Хонсопом. Он также закончил учебу, но домой не приезжал. Мать, не зная ничего о намерениях Ёнбин и не получая никаких указаний от мужа, все больше и больше беспокоилась.
— Госпожа, к вам пришли из Дэбатголя, — обратилась к ней служанка.
— Что, Ёнсук и Донхун? — по лицу Ханщильдэк пробежала дрожь.
— Нет. Бабушка, — ответила служанка.
В этот момент во двор вошла державшая большую корзину бабка из дома Ёнсук.
— Как много у вас работы! — произнесла она, ставя на землю корзину.
Ханщильдэк в смущении старалась не смотреть бабке в глаза.
— Ваша дочь очень занята, вот меня и послала. Мне приказали передать вам эти фрукты.
— Эх, бабуля, послали бы лучше девчонку Тоги, — холодно молвила Ханщильдэк. Сама не замечая того, она подражала тону старухи.
— А Тоги нет сейчас.
— А где ж она?
— Ее да-а-вно уже нет. Отпустили мы ее. Нужна ли нашему небольшому хозяйству прислуга?
«Как бы не так, наверно, причина тут есть, коли девчонку выдворили…» — подумала Ханщильдэк, не желая больше иметь дело со старухой, но все-таки сдержалась и сказала:
— Присядь-ка да отведай ттока, а потом пойдешь.
— Да нет, некогда мне. Пойду я лучше. — Хотя аппетит и давал о себе знать, старуха сделала вид, что не хочет. Что-то горделивое промелькнуло в ее отказе.
Ханщильдэк, наоборот, почувствовала себя виноватой перед старой служанкой, хотя тайно ненавидела ее, и все же стала упрашивать:
— Да что вы! Вы нам совсем не мешаете. Отведайте хоть немного.
Ханщильдэк приказала служанке Ёмун приготовить стол с угощениями. Та в свою очередь, бросив подозрительный взгляд на старуху, вышла. Ханщильдэк тоже, ссылаясь на большую занятость, прошла мимо старухи в кухню, где она хотела побыть одна. Все валилось у нее из рук.
«Пусть старая только слово скажет кому-либо о моей дочери…» — думала Ханщильдэк, отсутствующим взглядом следя за суетившимися слугами.
Старая служанка с удовольствием съела все кушанья, встала, утерев костлявыми руками рот и, ковыляя, прошла на кухню к хозяйке:
— Спасибо за угощенье. А теперь мне пора.
Ханщильдэк вздрогнула и, как испуганный кролик, вскочила с места.
— А что так? Может, еще что-нибудь?
— Нет уж, я и так много съела.
— Тогда одну минутку подожди-ка здесь. — Ханщильдэк, задумав что-то, прошла в комнату. Из комода достала купюру в пять вон и, крепко зажав ее в руке, вернулась к старухе.
— Вот возьмите, вам пригодится, — она вложила купюру в руку старухи.
— Боже ты мой! Да зачем же?
— Молчите и не смейте ничего говорить, — в глазах Ханщильдэк одновременно можно было прочесть боль и страх, ненависть и сильное замешательство.
Когда наступила ночь, к ним пришел Гиду, он все еще был одет в рабочую одежду.
— А, пришел? Закончилась церемония? — спросила Ханщильдэк.
— Закончилась, — устало ответил Гиду и прошел в комнату. Сидевшая рядом с матерью Ёнок поспешно подвинулась.
— Тяжелый выдался день. А где твой отец? — спросила Гиду Ханщильдэк.
— Он сразу домой пошел.
— Почему он к нам не зашел?
Гиду нахмурился и не ответил.
— Что случилось?
— Не могу я больше с моряками иметь дело… Какой-то тип до начала церемонии… В общем, кто-то стащил рисовые лепешки сандай
[44].
— Ох! Как же так?! — лицо Ханщильдэк застыло от испуга.
Круглые лепешки из подслащенной рисовой муки для жертвоприношения духам моря назывались японским словом «сандай». В то время во всем приходилось следовать японским традициям. Особенно сильно японское влияние было в рыболовстве, где не только большая часть слов были японскими, но и все делалось на японский лад.
— Может, наших стараний было недостаточно? — спросила Ханщильдэк, обратившись к Гиду.
Ханщильдэк и Гиду обеспокоенно посмотрели друг на друга. Если бы это было не так важно, может быть, они бы так и не беспокоились. Но то, что исчезло главное церемониальное блюдо, и еще до самого жертвоприношения, было плохой приметой. Люди, занимающиеся рыбной ловлей, были очень суеверны.
— Можно ли за всем усмотреть во время церемонии? — Гиду старался не показывать, что накопилось у него на душе.
