— Что это молодая жена о своем внешнем виде не заботится? Когда ты в церковь идешь, наряжаешься же.
— Я и сейчас в церковь иду, — сказала Ёнок, оглядывая свою белую льняную кофточку и темно-синюю юбку.
— Надо же! Где это видано, чтобы свекор потакал своей снохе! Если жена старшего сына будет по церквям ходить, то кто же тогда приношения предкам готовить будет?
Ёнок не ответила.
— На лицо-то свое посмотри: такая молодая, а все в пятнах?
— Не для себя уже живет, — ответила вместо Ёнок мать, намекая на то, что Ёнок беременна.
— Хм-м. Как быстро!
Ханщильдэк и Ёнок не могли вставить и слова, чтобы сказать Ёнсук, зачем они пришли. Ёнсук все говорила и говорила:
— А я уж думала, что я не ваша дочь! Когда меня позорили, хоть бы кто-нибудь меня защитил, кто-нибудь навестил. После всего случившегося никто и носа не кажет в моем доме. А я тоже гордая! Я все зубы стерла себе от обиды. Ну что ж, давай посмотрим, кто кого… Что мне с того, что ловля у вас не идет, что там моего-то есть? Мне ж ни одной рыбешки не перепадает. Я уже было стала думать, что я одна на всем белом свете, что у меня нет ни родителей, ни сестер.
— Что прошлое ворошить? Что этим исправишь-то? — не зная, как возразить, ответила мать.
— Прошлое, говоришь? Столько ран на душе, а ты говоришь — прошлое? До смерти не забуду всего этого! — повысила на нее голос Ёнсук.
— Не серчай, сестра, не серчай, а лучше помоги нам кое в чем.
Ёнсук замолчала, враждебно глядя на мать и сестру.
— Дело в том… я пришла сюда, чтобы… — начала было мать, но слезы помешали закончить. Она тут же достала платок и вытерла слезы, — дело в том, что от нашего дела и копейки не осталось, разорились мы, разорились. Улова нет, нет даже средств на то, чтобы расплатиться с долгами. Со всех сторон поджимают долги, вот к тебе и пришли… Одолжи ради беременной сестры хотя бы пятьсот вон… только пятьсот… — мать не смогла продолжать, слезы застилали ей глаза, и она только и делала, что утиралась платком.
— А у меня деньги не водятся! Мне тоже ребенка воспитывать. Где это вы видели, чтобы дома хранили пачки денег? — стараясь не смотреть матери в глаза, отвернувшись в сторону, буркнула Ёнсук. В волосах ее блеснула золотая заколка бинё.
Ёнок мертвенно побелела. Мать наощупь стала искать свою обувь. Обувшись, оперлась на руку Ёнок и тихо произнесла:
— Конечно, я достойна такого отношения. Зря я сюда пришла. Пойдем отсюда, Ёнок.
Как только мать и дочь вышли за ворота, они горько разрыдались.
Сумма в сто вон
— Есть кто живой? — позвала из-за ворот Юн Джоним, неуверенно вступая во двор дома аптекаря.
— Вы? Как я рада, — отворив дверь комнаты, Ханщильдэк прервала свое утомительное занятие шитьем, отложила лупу, через которую ей приходилось смотреть, и радостно поприветствовала гостью.
— Фу! Устала. Стара я стала, чтобы ходить так далеко, — отдуваясь, вошла в комнату старушка Юн.
В доме аптекаря, с тех пор как разъехались все дети, хозяйство обеднело, стало пустынно и безрадостно, только гранатовое дерево каждый год цвело изящными цветами.
— Ну, сказывай, как поживаете?
— Пока дышу, живу.
— Да уж, наше время пришло…
Обе женщины без слов посмотрели друг на друга.
— Есть ли что-нибудь от Тэюна? — поинтересовалась Ханщильдэк.
— Какие там новости! Я даже не знаю, жив он или нет… Говорят же, что счастлив тот, у кого нет детей. Правду говорят. — Хотя Юн так и говорила, на лице ее была видна забота и тоска по сыновьям.
— В прошлом году под Новый год были же вести, а потом что? Совсем нет?
— Ну да, под Новый год приходило письмо с просьбой выслать деньги. Разве мы можем не выслать? Старик занял денег и выслал. Ответа так и не пришло. Пишем ему, а письма возвращаются… Ах, щенок… Потом выяснилось, что он учебу бросил… Разве дети слушают родителей? А старик-то мой ночами не спит, чтобы долг отдать. Сил уже моих нет смотреть на то, как он работает. Жить надоело уже.
— А старший-то, в Чинджу который? Он мог бы вам помочь деньгами.
— Ой, и не говори о нем! Джонюн отказался помогать своему брату из-за того, что тот бросил учебу и всё где-то, по его словам, шляется. Но разве родители могут оставаться равнодушными и не помочь своему ребенку? Меня заживо съедают тревога и беспокойство о нем… — Юн достала платок и вытерла слезы. — Как бы я хотела, чтобы Тэюн закончил свою учебу. И зачем только ему все эти скитания? Неужели он думает, что один может помочь независимости страны?
— И правда, — согласилась с Юн Ханщильдэк.
— Дети прекрасны, когда они помещаются в объятиях своих родителей. А потом, когда они вырастут, все наши усилия оказываются тщетными. Есть ли на свете такие родители, у которых сердце не обливалось бы кровью из-за детей?
— Да уж.
Юн перестала плакать и спросила:
— А Ёнбин, как у нее дела?
— Вчера от нее деньги пришли.
— Да? Какая молодец! За сестру в школе платит, откуда еще у нее деньги домой посылать?
— Да, ей тоже нелегко приходится.
— Вот она заслуживает похвалы. Такая дочь гораздо лучше некоторых сыновей.
— Дочери все равно когда-нибудь замуж выходят. Посмотри на нас, дом разорился, и без сына старик наш совсем обессилел.
— Да не говори так. Дочь или сын, какая разница? Сын женится — то же самое. Мы и подумать не могли, что за нами сноха ухаживать будет. Старик мой тоже не хочет жить с детьми. Говорит: мол, пока не состаримся совсем, жить вдвоем будем, а потом, когда он умрет, наказал мне жить с сыновьями.
Пока старые женщины обсуждали горести жизни, вошла Ёнок, держа в руках узелок.
— Дитя мое! В гости пришла? — поздоровалась с ней старушка Юн.
— Да. Здравствуйте, тетушка.
— Ругать тебя мало. Сама кое-как концы с концами сводишь, а еще и родителям помогаешь… Что это еще? — проворчала Юн, глазами указав на узелок, поставленный Ёнок на пол.
— Одежда отца.
— Ой-гу, батюшки! А живот-то какой, настоящая тыква! Подумай о ребенке, — зацокала языком Юн, — а ты еще и отца жалеешь. Разве Сочон не может позаботиться о его белье?
— Он же ей ни копейки не дает, как ей одежду на стирку давать? А в последнее время он только и делает, что болеет, он даже не хочет нанять для себя сиделку, — сказала Ханщильдэк.
— Если уж Сочон сама выбрала его, неужели она не позаботилась бы о нем?
— И все же ей спасибо за то, что она не ждет от моего мужа вознаграждения.
— Тьфу ты. И охота тебе кисэн защищать? Впрочем, дома от этого только спокойнее становится, — проворчала Юн.
