— Думаешь, если ты промолчишь, то они ничего не поймут? Что ты своей болтовней раны им ворошишь?
— Несчастные дети, как мне их жаль! Неужели я смогу промолчать?! — ослабила напор в голосе Юн.
— Тетушка! Да вы не серчайте сильно-то. Какая бы Ёнсук ни была, она втайне от отца передала нам деньги, чтоб справить Чусок и поминки. Все равно она заботится о нас больше любого чужого человека.
Два старика ничего не сказали в ответ. После затяжного молчания Джунгу спросил:
— Так-то оно так. А ты, Ёнбин, что думаешь дальше делать?
Девушка промолчала.
— Твои дела тоже неплохо было бы поправить. Ты что, всю жизнь собралась учительствовать, состариться да так и умереть старой девой?
— Пока я еще не хочу замуж.
— Я могу тебя понять, тебе столько пришлось пережить…
— Если здоровье отца позволит, я хотела бы его к себе в Сеул забрать… — стараясь держать себя увереннее, с дрожью в голосе сказала Ёнбин, но на лице ее проступило беспокойство.
— Отец не поедет, — так же уверенно произнес Джунгу.
— Поэтому-то я еще не говорила с ним об этом. Пока я здесь, я хочу свозить его в Чинджу на обследование.
— Ты бы знала, сколько мы его уговаривали съездить! И Джонюн ему говорил, а он и ухом не ведет.
— Да, Джонюн писал мне.
— Эх, кто бы мог подумать, что этот дом по миру пойдет? Нет ничего на свете призрачнее материальных благ. Вчера было хозяйство, а сегодня его уже нет. Одновременно потерять семью и деньги! Есть от чего пошатнуться здоровью, — невольно вырвалось у обычно неразговорчивого Джунгу.
— А ты-то что, старик, завелся? Что соль на рану сыплешь? — упрекнула мужа, в свою очередь, Юн.
На что старик горько усмехнулся. Как только он замолчал, Юн продолжила:
— А вот Ёнок, добрая душа! Ей и так нелегко приходится в доме у свекра, так она еще заботится о своей полоумной сестре и своем отце. Кто сравнится с ней? Верная любящая дочь.
Причитая, старушка Юн вспомнила и Ёнок, и Гиду, и несчастную Ёнхэ. Тем временем Ёнбин раздумывала и никак не могла решить: рассказать старикам о Тэюне, с которым она встретилась в Пусане, или нет?
— А вот Тэюн… — она не смогла продолжить, и фраза зависла в воздухе.
— Жив ли, мертв ли, откуда нам знать. Сколько он боли мне причинил, — сказала старушка Юн, потом достала платок и вытерла слезы, — мы уж решили не ждать, что этот подлец вернется к нам, раз он живет со вдовой…
Вчера всю ночь она проплакала о своем младшем сыне.
Услышав о Сундже, Ёнбин нахмурилась.
— Ну, все, хватит! Не упоминайте о нем при мне! — взорвался старик Джунгу.
— Я виделась с ним в Сеуле, — выговорила наконец Ёнбин.
— Что-о? — Джунгу, только что приказавший никому не говорить о сыне, ухватился за первую же новость о нем.
Ёнбин не осмелилась сказать им всю правду о том, что видела Тэюна не в Сеуле, а в Пусане.
— Я случайно встретилась с ним на улице в Сеуле, он куда-то торопился… и он очень даже неплохо выглядел.
— Так значит, жив? Почему же нам он, подлец, и письма не написал, не слепой ведь? — на людях говоривший о своем сыне как о неблагодарном и негодном сыне, старик Джунгу вдруг проявил некоторую заботу о нем.
Юн, чтоб не заметил Джунгу, придвинулась к Ёнбин и осторожно спросила:
— Да что ты говоришь? А чем он занимается-то?
— Тэюн вам не пишет вовсе не из-за женщины. Я тоже точно не знаю, но мне кажется, что он занят каким-то важным делом, — более Ёнбин ничего не смогла добавить, так как оба старика внезапно обеспокоились:
— Опять у него хождения по мукам начались.
— Наше правительство в Китае…
— Что? Так значит, он и в Китай еще собирается?
— Может быть… Но вы не беспокойтесь.
Незаметно для всех стемнело. Прямо перед ними, над горой, встала полная луна. Ворота заскрипели, и во двор вошел аптекарь. Глаза его блестели, как у привидения.
Как аппетитно налилась хурма!
В последний день траура, день годовщины смерти Ханщильдэк, когда уже можно было снять траурные одежды, Ёнсук явилась в дом аптекаря в траурном костюме. Еще до своего прихода она послала деньги на закупку необходимых для церемонии продуктов. Теперь Ёнсук уже не избегала работы по дому, как раньше, а на удивление всем, как старшая сестра в доме, стала следить то за одной, то за другой стороной хозяйства. Было заметно, что со временем она менялась в своем отношении к семье. Единственное, что оставалось неизменным, — это ее болтливость с неиссякаемым потоком упреков и придирок. Слушателей же для ее речей не находилось. Все вокруг в ее присутствии, за исключением старика Со, отца Гиду, хранили молчание.
На поминки приехали все, вплоть до работников дома, но не было только единственного зятя — Гиду. Старик Джунгу и Ёнбин, которые до последнего надеялись, что, как бы Гиду далеко ни работал, в последний день траура тещи он обязательно приедет, были очень разочарованы. Отец Гиду всячески пытался оправдать сына, Ёнок же, посадив на спину ребенка и не говоря ни слова, продолжала работать.
Через два дня после окончания траура Ёнбин и отец уехали в Чинджу. Накануне вечером, поддавшись уговорам старика Джунгу и Ёнбин, он согласился поехать в больницу на обследование.
Через окно трясущегося по сельской дороге автобуса Ким смотрел на пожелтевшие рисовые поля и деревья с созревшей хурмой. В его памяти ожил смутный образ девочки-служанки по имени Гапсун, которую он встретил на старой ферме. Сначала он видел ее со спины. Девочка прошла мимо него, неся пучок кунжута, и исчезла на заднем дворе. Постепенно образ стал проясняться и приобретать отчетливые черты.
Перед глазами аптекаря стали проплывать картины его детства сорокалетней давности: поездка на осле вместе со стариком Бондже, лицо старого крестьянина, лицо Гапсун, которая принесла им рисовый напиток суннюн. Все это вовсе не казалось ему далеким прошлым, наоборот — казалось, что это произошло только вчера.
Ким перевел взгляд с осеннего пейзажа, и из его груди вырвался тяжелый вздох. Ёнбин, наблюдавшая за отцом со стороны, услышав вздох, спросила:
— Отец, о чем вы задумались?
— Хм-м… Как аппетитно налилась хурма!
— Отец! Не хотите ли поехать в Сеул после обследования? Ёнхэ надо продолжать учиться, а в Сеуле столько возможностей… Там вы обо всем позабудете… В Тонёне вы так одиноки.
— А что, разве в Сеуле не живут люди? — вопросом на вопрос ответил аптекарь.
Он имел в виду, что одинокими чаще становятся в многолюдном месте. Ёнбин очень хорошо понимала состояние своего отца:
«Там, где люди, там и одиночество», — подумала она про себя, но вслух ничего не сказала.
