И вновь сознание пронзило, как стрелой, – а не последовала ли Ульянка вслед за ним сюда, в Туркестан? А не она ли держит тигра на привязи? Помнится, Бюловка-то совсем где-то рядом располагалась с границей Туркестанского генерал-губернаторства.
Внезапное воспоминание о девушке было подобно разразившему посреди ясного неба ледяному ливню. Иван Несторович остановился посреди пустынной, узкой – не набиралось и полсажени – улочки и понял, что заплутал.
Было пять часов утра. Местные жители возвращались из мечети в дома, приступали к своим утренним обязанностям. Поливали грунтовую дорогу и выметали пушистыми метлами налетевшую пыль. Извозчик отказался, быть может, в страхе заразиться, может, из-за боязни получить тумаков, везти доктора на ту сторону реки, а точнее, рукотворного канала, которому было восемь сотен веков, именуемого Анхор (не его ли рыл Фархад ради прекрасных глаз Ширин?)
[18].
Анхор делил Ташкент, как делил Самарканд Абрамовский бульвар, будто ножом на две половинки арбуз. С сартовской, туземной частью Ташкента, Иноземцеву еще предстояло познакомиться, она резко контрастировала с зеленым и ухоженным Новым городом. Все равно, что из Европы ступить в Азию, один шаг отделял одну часть света от другой, одна речная переправа. Вроде катил ты по широким правильным улицам, вывески проплывали за окном экипажа, гудели провода телеграфа, длинные пассажи радовали глаз. А тут снова ковры на стенах, низкие серопесчаные глинобитные домишки сбились группками – махаллями, камышовые циновки кое-где над головой, большое медресе на шумной переполненной площади, минарет, с высоты которого созывали на намаз, а в стародревние времена и преступников сбрасывали, и, конечно же, пестрый базар и множество лавок, мастерских и караван-сараев. Но было в ответвлениях улиц старого Шаша
[19], в расположении строений нечто особенное, свой неповторимый рисунок. Не столь холмист, как Самарканд, не столь тесен, как Бухара, и не столь мал, как Мерв, но и не помпезен. Ташкент был воротами к Китаю, отсюда тюркские и монгольские воины уходили завоевывать мир, а русские мечтали превратить его в европейского образца столицу.
Иноземцев поднял голову, огляделся, вдруг осознав, что не знает, куда идти. Стал метаться по улочкам и тупичкам однолико серопесчаным, пока не возник перед ним, точно джинн из волшебной лампы, один из почтенных длиннобородых старичков в белой чалме и не отправил своего внука проводить доктора до амбулатории.
Прозорливый сарт ведь тотчас догадался, кем являлся Иноземцев, по его военной форме врача. Он приложил руку к груди, кланялся, что-то спешно затараторил. Хорошо слышал Иван Несторович среди невнятных слов, знакомое «урус табиб».
– Табиб, табиб, – закивал доктор, невольно расплывшись в улыбке, и в ответ тоже склонился в поклоне, почтительно прижав руку к груди. Пробормотал смущенно заученное «катта рахмат» и поспешил за юрким босоногим мальчишкой в тюбетейке набекрень.
Мужская туземная амбулатория, превращенная в холерную больницу, была сплошь переполнена. Что Иноземцева несколько успокоило – туземные пациенты не пренебрегали помощью русских докторов, хоть хозяин «Ташкентских номеров» рассказывал, как критически настроены религиозные фанатики, коих среди туземцев было немало. Он выражал крайнее сочувствие, что его постояльцу придется перебраться на холерный берег Анхора.
– Повремените, ваше благородие, если возможность имеется, – настоятельно советовал он. – Займитесь обустройством. Ведь квартиру военному врачу предоставить должны, не вечно же жить в номерах? Тем более у вашего благородия на руках назначение в военный госпиталь, а не в холерную больницу. Другой, поди, если б не крик поднял, то дождался соответствующей бумаги. Повремените, ваше благородие. Сарты в бешенстве и, боюсь, способны насадить на вилы всякого доктора, явившегося в их город.
Но на советы хозяина номеров Иноземцев лишь махнул рукой. Человек, на себе испытавший не одно ядовитейшее вещество, ежедневно дышавший спорами, аспергиллами, парами анилина, на ногах перенесший малярию, без карболовой кислоты неделю принимавший больных с лишаем, пендинкой и сифилисом, устрашится каких-то там вил? Иван Несторович пребывал в абсолютнейшем равнодушии и единым мускулом не выдал бы страха, даже перед походом на Чингисхана, даже если б шел на него один и без оружия! Тем более он наперед знал, что мнение европейцев о туземцах по большей части надуманное, знал, какой прием ему окажут гости сартской части Ташкента. В туземцах не было и толики враждебности, озлобленности и кровожадности, скорее присущих существам цивилизованным. К русским они по-прежнему относились как к гостям. А гость на Востоке всегда пребывал в большом почете.
Убежденность его была подтверждена героическим подвигом доктора Елены Николаевны Мандельштам, которая, невзирая на волнения в день бунта, села в свою коляску и через всю толпу возмущенных двинулась к Анхору, в махаллю Гиш-Мечеть, где располагалась амбулаторная больница для женщин и детей. И весь день принимала больных. Об этом Иноземцеву поведал Батыршин, когда подбирал слова утешения, чтобы сгладить чрезмерную строгость начальника госпиталя.
Иноземцев полагал, что не встретит здесь врачей, а лишь фельдшеров, он ошибся. Заведовал туземной больницей средних лет доктор Александр Львович Шварц, исхудавший, усталый, с синими кругами под глазами и желтой кожей. Ординатором значился в прошлом году прибывший на службу в Ташкент доктор Шифрон – чуть моложе он был старшего доктора, но тоже уже немало изнуренный нещадным климатом. И два фельдшера – Стец и Ленков, видавшие виды на службе в махаллинской амбулатории, ибо несли службу со дня основания коей. Сиделок не было, все процедуры проводили сами врачи и едва ли не сбивающиеся с ног их подлекари.
В старогородской части больницы и амбулатории были строго поделены на мужские и женские.
Иноземцева медики встретили как дар богов в пустыне. Тот принялся за визитации и осмотры, не спросив даже, каково положение вещей – и без того было видно, что все весьма печально. Сарты лежали по двое на койках в кабинетах, прежде предназначенных лишь для осмотров, в коридорах стелили курпачи – местные узкие матрасы, набитые ватой, которые в больницу снесли сами жители. В воздухе стоял смрад от пота и испражнений, и Иван Несторович под изумленными взорами надел свой респиратор, а два других, предусмотрительно взятых с собой в пустынный Туркестан, отдал докторам. Фельдшерам он вырезал из хлопкобумажной ветоши маски, какими пользовались ученые в институте Пастера, когда работали со штаммами и бациллами.
– Отчего мы не догадались поступить так раньше, – удивленно восклицали доктора.
– Это не мое изобретение. Респираторы носят инженеры-горняки, а маски – это месье Луи Пастер открыл их эффективность, когда изучал миграцию бактерий.
– Так вы знакомы с покорителем бешенства?
Еще в большее изумление пришли его коллеги, узнав, что Иноземцев почти два года прожил в Париже и работал в знаменитом Институте Пастера. Но когда стали засыпать вопросами, отчего вдруг тот покинул Францию и круг таких больших ученых, Иноземцев побледнел, покраснел, а следом вновь побледнел и ответил интенсивным маханием головы, точно ему вдруг стало не хватать воздуха. Изобразил чрезвычайную занятость и вышел из докторской.
