– Какой мастак, – ухмылялся князь.
Феерично вернувшись на землю по тому же наклонно идущему вниз канату, Ульяна сняла шапку, обнаружив торчащие во все стороны неопределенного цвета, коротко остриженные волосы – вымазала, видать, их в чем-то, – и, весело подпрыгивая, принялась обходить толпу и собирать в нее монетки, которые потом беспечно отдала шумящей рядом ребятне.
Иноземцев невольно сунул руки в карманы и нащупал клочок бумаги.
«Приходите сегодня вечером прогуляться по Константиновскому скверу», – прочел он. Поднял голову, а ее и след простыл.
Едва солнце стало клониться к западу, Иноземцев поспешил на пересечение Соборной улицы и Московского проспекта, где меж зданиями гимназий и банка под сенью развесистых дубов и чинар гулял весь Ташкент: кто хаживал вальяжно туда-сюда, кто восседал на лавочках, кто чинно беседовал, шумели детишки под пристальным приглядом нянек, в общем, все наслаждались последними погожими осенними вечерами. Кроны дубов уже успели пожелтеть и даже поредеть, под ногами хрустел сухой грунт и палая листва, которую еще не вымели дворники.
Иван Несторович присел на лавочку, крутил головой, разглядывая прохожих, гипнотизируя орущую толпу мальчишек, в каждом лице пытаясь увидеть до неузнаваемости загримированную подругу. Ульяна могла появиться в любом обличии.
Скоро солнце окончательно сядет, фонарщики почтили трепетным вниманием каждый из чугунных столбов, и сквер засиял огнями. В воздухе повис аромат жженой ветоши.
Иноземцев вдруг вспомнил Петербург, вспомнил туманы, а в туманах тени, грохот экипажей, голоса, едва зримые силуэты прохожих. Вспомнил даму в сером, и на поводке у ее ног – пса. И словно из-за завесы грез, в последних лучах заходящего солнца, под дождем фонарного света явилась она – дама в сером с омбрелькой через плечо. Она плыла как фантом, и замечтавшийся было доктор едва не позабыл, где он и кого ожидает.
– Бонжур, месье, – раздалось совсем близко, и кончик сложенной омбрельки коснулся плеча Иноземцева.
Облаченная в серую тафту, с лицом, окутанным вуалью и тщательно надвинутой на лоб шляпке, Ульяна опустилась рядом.
Иноземцев уже устал изумляться каждому ее появлению, но в этот раз он проглотил язык, сраженный другим внезапным воспоминанием: ее появлением в больнице Святого Николая Чудотворца, сердце защемило от предчувствия и страха.
– Порой скучаю я по приличной жизни, приличной одежде, духам, безделкам, – проронила она. – О, как бы было чудно, остаться здесь, жить в этом псевдоевропейском уголке, посреди этой очаровательной имитации цивилизации. Признайтесь, Иван Несторович, вам нравится столица Туркестанского края?
– Да, – глухо проронил Иноземцев.
– И мне нравится, – шумно вдохнув осенний воздух, подхватила она. – Так нравится, что ни в коем разе не хочется нарушить его неспешного, не то восточного, не то западного, не то спокойного, не то шумного, и вроде насквозь русского, но в то же время сартского существования. Здесь у меня пропала охота к забавам, я стала мечтать, перестала действовать. Вы удивлены? Вы этим довольны? Элен Бюлов не хочет глотать мышьяк. Вы должны быть тому рады.
Иноземцев сидел, точно кол проглотил. Когда они беседовали в его квартире, в тишине и под протекцией четырех стен шириной едва ли не в аршин, было не столь тревожно. Но здесь всюду сновали люди и, невзирая на спускающуюся ночную прохладу, продолжали, как назло, сновать – по домам разбредутся не скоро. Сердце сжималось и сжималось от предчувствия, а Ульяна продолжала говорить.
– Как же хочется остаться здесь, Ванечка. Поселиться с вами, в вашей конуре, привести ее в порядок, свести знакомство с вашими приятелями, рассказать им наконец какой вы замечательный! Они же вас совсем не знают. И нос утереть хочется, той брюнетке, которая за вами увивается. Она, что же, краше меня получается?
– К-кто это увивается? – проронил доктор.
– Вам виднее! Ответить не изволите?
Иноземцев еще не успел привыкнуть к ее голосу, ее присутствию, которое точно ураган вторглось в повседневную жизнь Константиновского сквера и было подобно вулкану уже раскрасневшемуся, готовому взорваться брызгами раскаленной лавы, а тут посыпались совершенно необъяснимые укоры в совершенно невероятных поступках.
– Вы что же молчите, Ванечка? Значит, правда? Она вам нравится, да?
Иноземцев поднял глаза.
«Да кто же, кто?» – хотел он вскричать, но не мог по-прежнему и слова молвить.
– Мы бы с вами и Давидку воспитали, сделали бы из него ученого, великого ученого, или художника. Видала я, какие он рисунки исполнять мастак. И была б у нас дочка, крохотная, черноволосая, белокожая принцесса, взамен той, что мертвой родилась. Я бы ее научила фокусам и акробатике. Но это же надо жить как все! – Голос Ульяны дрожал. – А вовсе не волчонком перебегать из норы в нору… Я погляжу, не одобряете вы мой очередной порыв сделаться благо… благо… – она начала заикаться от гнева. – Благонравной, благовоспитанной, благопристойной дамой! Вы меня стыдитесь?
– Вовсе нет! Ульяна, что вы говорите такое вдруг? Что на вас нашло?
– О, глядите! – Она вскинулась, ребячливым движением утерев нос, и указала вдаль. – Наш добрый господин Майер. Быть может, вы представите меня ему? Проверим правдивость ваших чувств? Стыдитесь?
Иноземцев вскинул голову. В конце аллеи показался темно-зеленый мундир начальника госпиталя, комок подкатил к горлу. Господин Майер шел под руку с супругой, по другую его руку шагал статный юнкер – сын Константина Карловича, прибыл из Петербурга на днях погостить в отчем доме. Все трое, ничего не подозревая, шагали прямо навстречу вскочившей Ульяне. Иноземцев тоже встал, но и руки протянуть не смог, ни слова поперек сказать. О господи, что же она делает, чего добивается?
– Опять вы воды в рот набрали, – зло бросила она через плечо и устремилась к семейству высокого чиновника.
«Опять вы в рот воды набрали, в рот воды набрали, воды, воды», – колоколом стучало в ушах Иноземцева. Глаза застил туман, он уже не видел, как темно-серая фигура с покачивающимися перьями на шляпке приблизилась к темно-зеленой фигуре начальника… Как вдруг его кто-то дернул за рукав.
– Иван Несторович, Ива-ан Несторови-ич, – проорал кто-то в ухо.
Иноземцев оглянулся. И к удивлению своему увидел юное личико Антонины Андреевны, обрамленное каштановыми локонами. Чудная игра зрения – он никогда прежде не замечал, что локоны дочери Зубова каштанового цвета. А одета она была в серую тафту, и серые перья покачивались у лба, скулы скрывала вуаль.
– Какое счастье, что я вас повстречала, – затараторила девушка. – Условились с подругами провести вечер здесь, их все нет, видать, не пустили. А я стою одна, уже и солнце село, и хоть фонари горят, но страшно. Проводите меня домой?
Иноземцев слушал девушку, слышал каждое ее слово и не мог понять, что произошло. Будто кто его чем тяжелым по голове огрел, и он провел в небытии недозволительное количество времени. Обернулся к шагающему к нему семейству Майер. Ульяны нигде не было.
