Начальник проплыл мимо, проронив короткое: «Доброго вечера, Антонина Андреевна! Доброго вечера, Иноземцев», и исчез среди стволов густого сквера.
Опять Ульяна просто поиздевалась над ним, никакой благовоспитанной дамы из нее не выйдет.
Больше ее Иноземцев в тот день не видел. Отвел дочь Зубова домой и к себе воротился, всю ночь глаз не сомкнул, ко всяким шорохам прислушивался, ждал, может, вернется негодница, объяснит, что же это такое в сквере было, но ни к утру она не явилась, ни на следующий день.
С трудом переносил он дни, когда она надолго пропадала и неведомо было, где ее черти носят, где она спит, не слопал ли ее Юлбарс, не убили ли бандиты, не изловили ли военные за кражу платья – в очередной раз ведь какую-то модную лавку обчистила.
На третий день Ульяна влезла в окно, вновь одетая в полосатый халат, и, как ни в чем не бывало, принялась крутить педали велосипеда, который временно был отсоединен от катушек с магнитами – для потехи Давида. Иноземцев принялся жарко отчитывать девушку, в надежде вразумить, умолял остепениться и не рисковать больше своей жизнью. Ульяна отфыркивалась и крутила педали, нет-нет да и роняя что-то вроде: «Бошланди – ну началось! Ну, будет, будет, булди – я вас развеселить только хотела».
И так каждый божий день. Натворит что-нибудь – исчезнет, вернется. Иноземцев бросится ее бранить. А она… она же расплывалась довольной улыбкой, похлопывая Иноземцева по плечу, или передразнивала его, заводила разговор совершенно о другом, или вовсе, вдруг напустив на себя важность мима, принималась строить глупые рожицы, прикладывать ладонь к уху, изображая глухоту, водила ладонями по воображаемой двери. Все равно что кошка, где хочет, гуляет, когда пожелает, возвращается, и, не удосужившись предупредить об уходе, исчезает. Бывало неделями пропадала!
Больше всего она любила обнять плечо Иноземцева, прижавшись к нему щекой, и рассказывать о своих сокровенных, сумасшедших, но по-детски наивных мечтаниях, всегда разных и всегда желанных.
– Я хочу, – восклицала она воодушевленно, и глаза ее при этом горели опасным азартом, – свой передвижной цирк!
– Цирк? – недоумевал Иноземцев. – Вы же намеревались здесь остаться?
– Хотела. Но здесь цирк будет скучным. Хочу туда, где меня никто не знает, хочу ласточкой летать под куполом, и чтобы люди смотрели на меня и восхищались, и чтобы Юлбарс был со мной – такой грозный и страшный для других, но ласковый и послушный со мной. И лошадей хочу! Красивых, белых. С длинными гривами и стройными ногами. И чтобы вы были рядом. Иван Несторович, а давайте вы ветеринарным врачом станете, а? Будем вместе колесить по свету.
Иноземцеву оставалось лишь вздыхать. Тогда она начинала плакать и стенать, мол, скучает по Парижу, мол, здесь надоело, но бандиты не отпустят, тигра деть некуда. Иван Несторович усиленно думал, где свидетельства ложные достать, как вызволить девушку из заточения в Туркестане, как помочь добраться до Европы, хоть бы до Стамбула. А она заявляла, что без него никуда не уедет.
– Давайте тогда лучше в Китай сбежим, в Шанхай, – предлагала она, горя азартом. – Там такие фокусники живут, прямо хоть стой, хоть падай. Шпаги глотают и огонь извергать могут. Я вот не могу огонь… А что для этого надо? Керосину, говорят, хлебнуть? Расскажи, ты ведь ученый, Ванечка, тебе ведомо, как керосин правильно глотать.
Иноземцев хватал себя за волосы, поминая ее знакомство с мышьяком.
Она была самым настоящим ураганом. То весело смеялась и настаивала, чтобы Иван Несторович не унывал, то заявляла, что по нраву ей быть самой настоящей атаманшей, то проливала слезы, уверяя, что осточертела жизнь воровки, то винила его во всем, поминая гостиницу в Дюссельдорфе и германских ищеек, то бросалась утешать и просить прощения, видя, что от отчаяния Иноземцев белеет и задыхается, и опять речи про цирк заводила, принималась расписывать доктору, на каком бы пестром фургоне разъезжала, каких бы диковинных животных накупила. Целовала, обнимала, пока тот не успокаивался, обещала стать честным акробатом и дрессировщиком.
В один прекрасный день она явилась мрачнее тучи, как и прежде – через окно, которое Иван Несторович никогда не закрывал, одетая в чье-то чужое пальто, ожесточенно стянула его с себя, стянула чьи-то чужие сапоги, протопала мимо Иноземцева, который вяло ковырял ножом пластины гальванической батареи, и забралась на кровать, завернувшись с головой в одеяло.
Тот успел лишь подняться и даже нож выронил от неожиданности.
– Случилось что-то? – проронил он, осторожно подходя к кровати.
Но ответом послужило лишь сопение. Ульяна уснула за считаные секунды. Лицо ее было синим от холода, ладони как лед. Она сжалась и даже во сне постукивала зубами.
Иноземцеву осталось только руками развести. Со вздохом вернулся к гальванической батарее. Ничто не способно изменить ее бродяжьей, бунтарской души. С горечью склонился над прибором, стал ждать, когда отогреется, отоспится, бедняга, да сама поведает, что же ее могло так рассердить.
Через несколько часов Ульяна резко поднялась, села на постели, все еще укутанная одеялом. И долго молча гипнотизировала Иноземцева. Тот отложил в сторону инструмент и ждал, сидел, точно пригвожденный, слово молвить боялся, ощущая повисшую в воздухе катастрофу.
– Все! – заявила она наконец. – Пора загнать джинна в бутылку. Я убью их!
– Кого? – выдохнул он.
– Бандитов своих. Надоели, как редька горькая. А потом и в Китай можно.
Иван Несторович обреченно вздохнул, опустив голову. Знал он, что спорить, уговаривать ее было совершенно бесполезно, все его увещевания обрывались ее излюбленным «бошланди!» или пропускались мимо ушей. Никого слушать не станет. Он поднялся, подошел, осторожно опустился рядом.
– Как же вы их… убивать будете?
– А, – беспечно махнула рукой Ульяна, – заведу в ущелье в горах и сдам русским солдатам.
И пожала плечами, словно шла речь о каком-то ничего не значащем пустяке. А потом сделала драматичное лицо, возвела очи к потолку и торжественно произнесла: – Принесу в жертву на радость и во имя примирения русской и туземной части города. Пришло и нам время платить зякат, Иван Несторович.
– Ульяна! – взмолился доктор. – Образумьтесь, бога ради! Какой зякат? Это слово означает вовсе не то, что вы себе вообразили! Есть другой способ покинуть шайку басмачей. Лжете вы, что не можете от них уйти. Хотели бы, давно б ушли. Вы, Ульяна Владимировна, все можете.
– Я-то могу, а Юлбарс – нет.
– Отпустите его. Вы его хотели отпустить у Амударьи, близ Чарджуя.
– Не выйдет, Иван Несторович, он совсем ручной, он на моих руках вырос, да и мал еще, чуть больше года будет. К людям привык.
– Вы говорили, два!
– Два, – подхватила Ульяна, – а охотиться не умеет. Через пару дней изголодается, начнет к селениям подбираться, его и убьют, безжалостно застрелят. А бандиты мои уже все деньги, что у Захо выкрали, потратить успели и думают, кого б сызнова ограбить. А я не хочу! Мне перед вами совестно. Я знаю, что все-таки вы меня стыдитесь. И господину Майеру никогда бы не представили. Я хочу цирковой фургончик и больше никого обкрадывать не буду. Но ежели я бандитам такое скажу, они придут в большое негодование. Поэтому я решила – все, довольно, уничтожу их раз и навсегда. А с тигром…
