Каждое произнесенное психиатром слово обрушивалось на бедную голову Иноземцева тяжелым молотом. В присутствии офицеров, князя, фельдшера из госпиталя и еще двух сотен солдат его объявили безумцем, и глазом не моргнув. Самое страшное было то, что он не был уверен в собственной правоте, а психиатр оказался на редкость убедительным.
– Я докажу, что она была, – проронил доктор в отчаянии. – Более того, она и сейчас здесь. Обыщите все пещеры, она не могла далеко уйти. Вам, лично вам, господин… Розенбах, на руку мое безумие. Но какую цель вы преследуете – мне неведомо. Месть? Мне? Но за что? Очередная чиновничья махинация?
– Иван Несторович, примите как данность. Вы больны.
– Я докажу, – шептал Иван Несторович, – я докажу, я найду ее, она здесь…
И, развернувшись, дрожа как в лихорадке, направился к обрыву.
Горные вершины манили, притягивали, словно шепча: «Сделай шаг, и мы тебя примем в свои объятия! Иди сюда, иди, укроем мягкими кронами деревьев и теплым песком, гравием присыплем, тебе будет сладко уснуть!»
Сколько раз он был обманут, Иноземцев потерял счет.
Врали все, а он верил. От женщины, сводившей его с ума много лет подряд, до высоких начальников и проклятых психиатров, прикидывающихся добряками.
Ложь черной тенью следовала за ним по пятам. Его доверчивостью играли точно мячом, им самим играли, как стая кошек полусдохшей мышью, заставив, в конце концов, закрыться, спрятаться, возненавидеть весь людской род. Уже несколько лет Иноземцев жил и не верил никому и ничему. А теперь, что же, перестать полагаться и на собственные глаза и уши? Поверить, что стал жертвой собственного воображения и глубинных фантазий? Да еще сделал участниками этих фантазий других людей, едва не навлек на них беду и, быть может, вскоре станет самым настоящим маньяком?
Но могло ли случиться, что на самом деле… так оно и есть?
А ведь коварная реальность, будто дрова, подбрасывала в зарожденную в его мозгу маленькую искорку иллюзии. В бреду, увидев Ульянку барсакельмесской пери, сказками да преданиями, о которой ему поведали в пути текинцы, он тем не менее нашел в себе благоразумие не поверить в это. Но слухи о Бродячем Тигре вились вокруг него, точно стая ос, преследовали от самого Узун-Ада до Ташкента, заставляя сердце сжиматься от страха. Каждый раз, слыша о чудесных похождениях банды Юлбарса, он не мог не допустить, что столь тонкая манера поведения разбойников – продукт работы извращенного ума девушки. Да все кругом только и твердили, что Юлбарс не простой басмач, а непременно какой-то особенный.
В доме Захо он отчетливо услышал, как атаман обратился к нему по-русски: «Играете, Иван Несторович? Играйте, играйте. Только выигрышем потом сумейте распорядиться достойно».
Но тот умер четверть часа назад, прошептав последнее горделивое: «Мен – Юлбарс».
Если русская речь из уст этого разбойника, прозвучавшая в вечер, когда Иноземцев посетил магазин Захо, есть плод его – Иноземцева – воображения, то почему бы и тигру не быть, как утверждал Дункан, тоже воображаемым?
Внезапное нападение на магазин такого ужаса нагнало на Ивана Несторовича, что он, по обыкновению своему, впал в оцепенение. А дальше брошенный на произвол его мозг принялся плести всякую разную чушь, влекомый чувствами и воспоминаниями и – что немаловажно – страстным желанием увидеть свою Ульянушку в любом обличии, но увидеть. Пусть даже Юлбарсом.
Как уж совесть его мучила, так и эдак вгрызалась, душила. В конце концов, доктор-то Иноземцев и свихнулся. И последующее появление Ульяны ночью в госпитале с тремя глубокими ранами на боку от тигриных когтей, ее трогательную историю жизни в камышах, слезы раскаяния, шрамы по всему телу – все до последнего штриха сам выдумал, наивный фантазер.
А чертовские совпадения с реальностью объяснялись весьма просто. Как это у душевнобольных случается? Услышат звон, да не зная, где он, тотчас насочинять спешат с три короба.
Вот и Иноземцев так же – за день до того, узнал из газет, которые ежедневно любил читать вслух Зубов, что банду не удалось настичь, но зато солдаты ранили одного из членов шайки, и пошло-поехало. Иван Несторович испытывал гальваническую батарею, он был занят исследованиями, однако мыслей-то его не покидало, что раненым могла быть она, и сердце томилось тревогой, которую доктор, внутренне непрестанно переживая, внешне, как ему казалось, никоим образом не выказывал, всеми силами давил в себе волнение.
Тут неаккуратное движение, удар током и чудесный сон. Сон, который потом стал повторяться с множеством образов – Ульяна в госпитале, Ульяна у него в казенной квартире, Ульяна-канатоходец, Ульяна – тюркская дама, Ульяна в Константиновском сквере.
Потом краем уха Иноземцев услыхал, что козопасы принесли весть, мол, выследили Юлбарса в горах. А может, опять Зубов из газеты вычитал, сейчас и не упомнишь. Бурное, вовлеченное в водоворот иллюзий, подсознание доктора подхватило и эту новость, пережевало ее, перемололо и выкинуло в виде новой изобретательной идеи воображаемой Ульяны завести банду в горы и сдать русским солдатам.
Все верно, господин психиатр говорил, вполне типично для душевнобольного. Сначала Иноземцев Ульяну безжалостно сдал, нарадоваться тому не мог, что аж тюремную камеру ее изображениями из газетных статей обклеивал, чтобы ежечасно любоваться, как ее, проклятую, изловили. Потом забыть ее пытался, в бромкамфаре топя думы, а уж когда сюда приехал, так и вовсе муками совести изошел да раскаянием, которое и привело к склонности фантазировать.
Но имелся во всей этой ладной версии один противоречащий аргумент, весомый аргумент, от которого Иноземцеву было сложно отказаться на сей раз.
Иноземцев не был прежним Иноземцевым. Ибо считал он себя, супротив мнению Дункана, да и супротив построенной им версии, нормальным человеком. Считал, что давно излечился от маниакальной страсти во всем видеть сплошной мистицизм, разуверился в существовании потустороннего мира, представителей коего чудесно мог продемонстрировать любой прохиндей. Считал, что обмануть его теперь не так-то и просто.
Иноземцев приучился быть всегда наготове, помнил, что уж если Ульяна вызов приняла, то за отмщением вернется, или коли вдруг кому еще придет охота его вокруг пальца опять обвести да посмеяться.
Чего греха таить, признавал за собой он особенность эту, часто и не к месту уносился мыслями под облака. Но и тут, невзирая на эту свою черту характера – полностью отрешаться от этого мира, словно растворяясь в изысканиях и опытах, – изо всех сил старался контроль держать за происходящим, чтоб не давать лишнего повода над ним потешаться. И, как Иноземцеву казалось, до некоторых пор, хоть и с трудом, но удавалось сие вполне. Уж он помнил, каким, будучи луноверином опьяненный, его мозг ватным был, оттого-то и стал тотчас же легкой добычей фантазий, и были те фантазии что сон.
А тут совсем другое дело, тут реальность натуральная перед глазами. И хоть честно пытался объяснить по-научному свою очередную оплошность, но не получилось, не хотелось опять без внутренней убежденности на поводу у обманщиков идти, да со всем сразу так соглашаться. Где же? Где же, черт возьми, он упустил себя, где же непролазные дебри раздумий его сыграли с ним злую шутку, когда позволял себе позорно разговаривать с самим собой? Неужто и вправду удары по затылку, а следом и током повернули его мыслительный процесс вспять и сделали-таки из него марионетку фантазий, как Дункан уверяет.
