Но врач в Иноземцеве в который раз подавал голос, с уверенностью диагностируя у себя ясность сознания на протяжении всей истории и, как человек, вечно попадавший в лапы лгунов и клеветников, не отбросил мысли, что вновь стал жертвой обмана.
Обмана, которого ему нипочем не раскрыть.
«Да и надо ли?» – вдруг со вздохом смирения подумал бедный доктор.
Не сможет доказать ничего, только еще больше увязнет в болоте заговора, только еще больший гнев одних и смех других на себя навлечет, опять центральной фигурой всеобщего скандала станет. Тут о другом думать надо, о безумной девчонке Ульянке, которая прячется где-то поблизости, а может, и в помощи нуждается.
К черту Дункана, к черту князя и службу к черту! Пережил бы Иноземцев очередное собственное помешательство и заговор пережил бы, лишь бы Ульяна не погибла, вниз не сорвалась, пока убегала от солдат, с тигром или без, что тоже уже неважно. Эта мысль заслонила негодование и стенание Иноземцева по поводу растоптанной в очередной раз его репутации. Перво-наперво отыскать ее надобно, пусть даже ценой ее разоблачения, одной из этих лабиринтов горных вершин и глубоких ущелий ей не выбраться.
Взял Иван Несторович себя в руки, вздохнул, обвел горестным взглядом горные вершины и направился на поиски.
Но сколько ни искал, ни высматривал острое, угрожающее дно ущелья, ничего похожего на человека, распластанного на камнях, не высмотрел, даже тех, кто со скал прыгал, было не разглядеть. Спускался, сколь позволяли обрывы, искал пресловутые пещеры, проводника-киргиза с собой водил. Допрашивал того, коверкая тюркский язык, худо-бедно им выученный: есть ли какие тайные здесь тропы и пещеры, которыми можно было воспользоваться и бежать. Измучился, сбил ноги, руки и лицо в кровь, не раз, потеряв равновесие, загремел лбом о камни. Не нашел ни тигриных следов, ни клочка рыжей шерсти, ни пещер, что она упоминала в последнюю их встречу.
Единственной пещерой, в которую мог ступить человек, и это подтвердил проводник, – была Айим-Кавор, остальные – лишь небольшие дыры в отвесной скале, издалека кажущиеся гнездами стрижей. Пусть Ульянка и добралась до них с помощью всяческих скалолазных предметов и благодаря собственной ловкости и гибкости, но для тигра они были недостижимы – это и дураку ясно, он ведь не горный козел и не птица.
Трубу опять у Пашкевича взял, но было уже совсем ничего не видать, солнце спряталось за Большой Чимган, лучи его ущелья не достигали. Иноземцев пробовал звать, кричал, подбегая то справа, то слева. Только эхо ему отвечало, напоминая голос из мегафона Эдисона с барсакельмесского острова.
И слонялся по окрестностям плато, пока окончательно не стемнело. Только одно радовало, что не нашел он Ульянкиного тела на камнях, да и сердце чуяло, что жива она. Что ж, путь назад покажет, дорог тут не великое множество, авось и наткнется на какой след, когда возвращаться обратно будем.
С наступлением ночи Иноземцев вернулся в лагерь и, сев у костра, произнес:
– Вы правы, Иван Яковлевич, я заблуждался.
На раскладных походных стульях вокруг огня сидели капитан, два лейтенанта, фельдшер, князь и его психиатр. На появление доктора, до сей минуты занятого отчаянными поисками, все удивленно вскинули головы, даже князь, по лицу коего скользнула едва заметная гримаса не то сожаления, не то сочувствия. Психиатр тоже был шокирован не менее остальных заявлением Ивана Несторовича, бровями повел, хмыкнув: «Да неужто так скоро сдался?»
Ивану Несторовичу такую оскомину набила роль идиота, навязываемая ему с тех пор, как биографию его омрачила страница с заключением в психиатрическую лечебницу, что он окончательно со своей незавидной участью шута смирился, махнув на все рукой. Чтобы вокруг ни происходило, чем бы он ни был занят, о чем бы ни заговаривал, люди, знакомые с этой мрачной страницей его жизнеописания, приходили к единому мнению, что он – чудак, умалишенный да на голову скорбный. Как было удобно на воображение такого оригинала свалить все необъяснимые вокруг явления.
– Вот и правильно, Иван Несторович, – промолвил наконец Дункан. – Хорошо, что вы нашли в себе благоразумие, признали, что вновь стали жертвой душевного расстройства.
И замолчал, верно, ожидая, что Иван Несторович яростью изойдется. Проверял ли на прочность или просто таким прямолинейным, злоязыким по характеру был. Но Иван Несторович зубы сжал, стерпел и даже головы не поднял на сию насмешку.
– Молва эта о тигре уже давно идет, – продолжил Дункан, уже как бы ко всей честной компании обращаясь, – будоражит мирный люд, коммерсантам разрушает коммерческие их дела, мешает торговле. А нет тигра! Нет! Банда Юлбарса разбита. Я, конечно, по древнему сартскому обычаю выставил бы головы этих гусей на крепостной стене, но цивилизованному человеку сие не пристало. Ничего, мы тигров всех отстреляем, так ведь, господин Пашкевич?
– Уже сколько их перебили, более сотни, наверное. Будут являться – еще отстреляем.
Глава XIII. Жертва воображения
По возвращении в Ташкент Иноземцев тотчас же к Захо отправился. Мучило доктора неведение, Ульянка так и не сыскалась. Решил коммерсанту лично поведать об исходе приключений в горах. Но не потехи ради. На самом деле Ивана Несторовича лишь одно интересовало – действительно ли тот поверит в эту дунканскую небывальщину, что в магазин заходил вовсе не живой зверь, а ловко загримированный в шкуру сарт. Поглядеть охота было, как здравомыслящий человек на сию новость отзовется.
Иван Несторович в красках поведал, как шкуру нашли и какое изумление все испытали. Ожидал узреть проявление изумления и от Дмитрия Николаевича, хоть малую толику, хоть если не на словах, но в выражении лица. Но тот довольно скупо воспринял эту новость, будто ему каждый день встречались тигриные шкуры, которые так легко было спутать с настоящим хищником. Кисло улыбнулся, сквозь зубы пробурчав: «Надо же, какая неожиданность». Но, узнав о смерти Юлбарса, все же был более щедр на чувства, просиял, ликующе воскликнул: «Слава господу!» – возвел дрожащие руки и очи, налитые слезами, к зеркальному потолку той самой залы, в которой он принимал гостей и в которой ныне за обедом был Иноземцев.
Иван Несторович даже предложил партию сыграть в его любимую трынку, сел на прежнее свое место, чтобы трезвым разумом, не опьяненным шампанским и головокружительной славой карточного фокусника, оценить расстояние от двери до стола, ракурс, градус. И к креслу подходил, где восседал с газетой Дункан, но не заметил, чтобы это место открывало вид на явившегося тигра более выгодный. Со всех сторон зверь хорошо проглядывался, и даже ему – полуслепому в очках – было видно, что если уж был бы это человек со шкурой на плечах, то по кривым очертаниям сие стало бы тотчас понятно.
Дмитрий Николаевич, заметив рассеянность в игре своего партнера, подлил масла к огню его раздумий, заставив заняться в голове уголькам будущего пожарища.
– То-то я глядел, тигр этот какой-то больно спокойный, не подошел близко, не зарычал, а как-то больше у двери, рядом с господином Розенбахом крутился. Очевидно, человек, внутри что сидел, не заметил психиатра в кресле. Да и Филатов говорил, мол, плешивый какой-то, нескладный зверь. Надо же – ненастоящим оказался. А мы-то все как перепугались. Ну вообразите: полночь, шампанское, карты, мы и приняли муляж за оригинал. И только господин психиатр, спасибо, господи, в тот вечер шампанского не пил и способным остался разглядеть подлог. Так бы и думали, что по Ташкенту запросто тигр разгуливает. Знали бы вы, сколько лавок тотчас закрылось! Две лучшие бани! В гимназиях занятия отменились, некоторые предпочли своих чад домой отозвать, никто по гостям не хаживал все это время, бельгийцы из Акционерного общества думают покинуть город в пользу Самарканда. Не надо нам никакого тигра! Пусть лучше чучела вместо живого. Слава богу, что так оно и вышло, слава богу.
